– Да, верно. – Витька щелкнул пальцами и направил указательный палец Роману в грудь. – Это я так, просто не знаю, что придумать.

– А ты что скажешь? – посмотрел на меня Роман.

В ответ я растерянно хлопнул глазами.

– Кто сейчас удерживает вход в метро? – поспешил прийти ко мне на помощь Витька.

– Курбатов со своим отделением. Там много людей не требуется, главное, чтобы боеприпасов хватило. – Роман досадливо цокнул языком. – Джубва еще вчера обещал патронов подкинуть, а сам пропал, словно в воду канул. Если и сегодня к вечеру патронов не будет, то о каком штурме Президентского дворца может идти речь? С кольями мы на него полезем, что ли?

– Нужно послать людей к Мовчану, – подал голос совсем молодой парень с багровым следом недавнего ожога на щеке.

В странной позе он сидел на корточках между двумя оконными проемами: спина его едва касалась стены, правая рука была опущена и прижимала к полу книгу, между страницами которой был заложен указательный палец, левая, отведенная в сторону, лежала на затворной коробке автомата, поставленного вертикально. Одет парень был так же, как все: в его экипировке причудливо сочетались детали армейской и милицейской формы, дополненные гражданской одеждой. Говорил он глухо, севшим, словно от долгого крика, голосом, не поднимая головы и не глядя на того, к кому обращался. Парня звали Федором – это я точно знал. А фамилии у него, похоже, вообще не было.

– Ребята Мовчана утром поймали в «Детском мире» попа не самого низкого чина, – продолжал между тем Федор. – Вылез откуда-то из подвалов. Сказал, что сбежал по подземным переходам из Президентского дворца. – Федор усмехнулся. – Должно быть, почувствовал, что дело пахнет жареным. Проверив подвал, ребята Мовчана действительно нашли проход в подземные правительственные бункеры. Еды, говорят, там навалом: икра, балык, салями. Водки и коньяку, если не врут, полсотни ящиков. Наелись ребята до отвала. А вот спиртное Мовчан в холодильнике под замком оставил, чтобы, значит, парни перед штурмом не перепились, – Федор едва слышно хмыкнул. – Сказал, что, когда дворец возьмем, тогда и отметим это дело…

– А ты, конечно же, считаешь, что дворец нам не взять? – не очень-то дружелюбно глянул на Федора Роман.

Федор чуть приподнял голову. Из-под упавших на лоб светлых волос насмешливо блеснули его блеклые голубые глаза, похожие на пятна акварели, расплывшиеся по мокрому листу бумаги.

– Дворец-то мы, может быть, и возьмем, – сказал он. – Я даже почти уверен, что возьмем. Да только впустую все это.

– Не понял, – сурово сдвинул брови к переносице Роман.

– Да все ты прекрасно понял. – Оттолкнувшись рукой, в которой у него была книга, от пола, Федор рывком поднялся на ноги. – Просто не хочешь самому себе признаться в том, что не успеем мы разделаться с теми высокопоставленными подонками, что засели сейчас в Президентском дворце, как на смену им придут другие, ничуть не лучше.

– С чего ты это взял? – мрачно буркнул Роман.

– Да просто подобное случалось и прежде. – Голос у Федора был ленивый, почти равнодушный. Казалось, ему приходилось повторять то, о чем он говорил уже много раз и в чем у него самого не было ни малейшего сомнения. – Не пройдет и полугода после падения нынешней власти, как объявятся людишки, чьи преданные физиономии не так давно мелькали в окружении нынешнего Президента. И эти уроды начнут убеждать всех вокруг, что именно они были вдохновителями и организаторами нашей победы. А твое имя, господин Роман, точно так же, как и имена тех, кто вот уже год с оружием в руках отстаивает свое право жить, не испытывая каждодневного страха, в стране, за которую не было бы стыдно, будет предано забвению. – Федор невесело усмехнулся и обвел взглядом всех, кто его слушал. – Мне очень жаль, друзья мои, но именно так все и будет. Такова, видимо, особенность нашего государства: власть в нем всегда достается не тем, кому следовало бы. Причем самое интересное заключается в том, что мы сначала добровольно отдаем ее в руки лицемеров с печатью вырождения на лицах, а после от отчаяния рвем на себе волосы и клянем негодяев, которых сами же и привели к власти. Другие народы, случалось, тоже совершали подобные ошибки. Но, обжегшись единожды, они больше не пытались проделать тот же самый безумный кувырок через голову. Мы же, с не понятным никому упорством, повторяем это снова и снова. Как будто пытаемся доказать кому-то, что, наступая раз за разом на одни и те же грабли, мы вовсе не стремимся разбить себе башку, а получаем некое извращенное удовольствие, недоступное пониманию тех, кто наблюдает за всем происходящим со стороны…

Посмотрев на лицо бородатого командира – три глубокие продольные морщины прорезали кожу у него на лбу, крылья носа напряглись, левый уголок рта едва заметно дернулся, после чего опустился вниз, веки прикрыли глаза, оставив только узкие щелочки, – я понял, что мысли, излагаемые Федором, ему и самому приходили в голову. Да только он старательно гнал их прочь, не желая признать очевидного: в борьбе, которую он сейчас вел, его уделом в конечном итоге все равно станет поражение. Враг, в схватку с которым мы вступили, был непобедим, потому что не имел физического облика. Он был бесплотен и вездесущ. Его уродливая морда с застывшим самодовольным оскалом могла высунуться где угодно в самый неожиданный момент, потому что частица его порою бывает спрятана в потаенных глубинах души даже самого лучшего из нас. Чтобы убить зверя, стремящегося сожрать всех нас и не делающего этого только из необходимости оставлять кого-то на развод, дабы в дальнейшем самому не издохнуть с голоду, нужно было сначала уничтожить частицу его в самом себе. А сделать это куда труднее, чем с оружием в руках противостоять зримому врагу, у которого в бою та же задача, что и у тебя, простая и понятная, – остаться живым.

Внезапно я поймал себя на том, что это были уже не мысли Романа, которые я пытался реконструировать по выражению его лица, а мои собственные. Я понять не мог, откуда они берутся, – подобный тип рассуждений, как я полагал, был совершенно нехарактерен для меня, – но при этом я полностью отождествлял себя с ними. Это были мои собственные мысли, причем воплощенные в столь конкретную и ясную словесную форму, словно это тема была для меня далеко не новой.

Осознав это, я, честное слово, испугался. Это могло означать только одно: я, так же как Витька, начал вживаться в чужую для нас реальность. Но если Витька, как мне казалось, получал от этого процесса несомненное удовольствие, то я был уверен, что ни к чему хорошему это не приведет. Я не собирался надолго задерживаться в этом обезумевшем, вставшем на дыбы мире, и мне была совершенно не нужна психика, изуродованная военным опытом, который, судя по всему, я здесь приобрел.

Я вновь посмотрел на Романа, постаравшись при этом убедить себя, что передо мной не живой человек, а нечто вроде светового пятна на белом полотне экрана кинотеатра или же цифровая последовательность, кодирующая воспроизведение человеческого облика на экране компьютера. Мне казалось, что только так я смогу избежать безумия, связанного с раздвоением личности, принадлежащей одновременно двум не похожим друг на друга реальностям. Но, как я ни старался, у меня ничего не получилось. Что бы ни говорил мне в свое время Парис об иллюзорности возможных вариантов реальности, люди, которые окружали меня, были живыми существами, а вовсе не призрачными тенями, скользящими между несуществующими декорациями.