пришёл в себя — долго рыдал: очень испугался. Надя насторожилась только после того, как у Миши случился новый «обморок» — через полгода после первого.

Надежда Сергеевна повела сына к докторам. Врачи мучали парня долго, но причины «припадков» не выявили. И не объяснили, как лечить мальчика — заверили, что «с возрастом пройдёт».

— И что он… увидел, когда лежал без сознания? — спросила Каховская.

Надя Иванова не донесла до рта ложку с тортом — её рука замерла в воздухе.

— Это Миша вам сказал, что он что-то видел? — спросила Надежда Сергеевна.

Я перевёл взгляд на Зоину маму — та невозмутимо улыбнулась.

— Я сама так подумала, — заявила Елизавета Павловна. — Ведь чего-то же он испугался?

— Дети много чего пугаются. И что здесь такого?

Надя пожала плечами.

— Мы с вами тоже часто видим сны, — сказала она. — В этом нет ничего необычного или ненормального. Ведь так? Доктор говорил: проблема может быть во временном кислородном голодании мозга. Он думает, что Мишины видения именно поэтому и происходят: от нехватки кислорода. Доступ артериальной крови к Мишиной голове на короткий промежуток времени становится недостаточным. От этого и все наши проблемы.

Иванова адресовала мне улыбку: пыталась взбодрить.

— Но скоро начнётся ускоренная перестройка организма — всё обязательно наладится, — сказала она.

Надя сообщила, что в детском саду приступы у Миши случались всё реже. Был перерыв длиной почти в год! Тогда Надя уже надеялась, что «всё закончилось». Но потом её сын пошёл в первый класс. Произошло «обострение». За первое же полугодие учёбы Миша потерял в школе сознание трижды (за что его потом и прозвали Припадочным — это я уже додумал сам). Во втором классе «болезнь» «слегка отступила»: был только один приступ. Надя уже подумала, что за третий год учёбы не случится ни одного. Но недавно приключился тот — майский. Он стал «самым сильным», отправил её сына в больницу.

Миша не приходил в сознание семь дней.

Надежда Сергеевна призналась, что те дни стали для неё «одним сплошным кошмаром». Целую неделю она будто «существовала в кошмарном сне», словно «кислородное голодание» в этот раз случилось не у Миши, а у неё («вот только сознание не теряла»). Надя почти не спала. Мало ела («похудела: новая юбка теперь сваливается — придётся шить другую»). Не включала телевизор. На работе у неё «всё выпадало из рук». Домой Надя возвращаться не желала. Будто боялась находиться в квартире одна. Часто плакала («нервы сдали»). Ноги сами несли её в сторону больницы, где лежал без сознания её ребёнок.

Она хотела быть рядом с сыном — постоянно.

В больнице её не успокаивали. Врачи сказали Ивановой, что с каждым днём «вероятность удачного исхода» снижалась. Сыпали ей в лицо статистическими данными — призывали «готовиться к худшему». На пятый день заявили, что надежды на выздоровление Миши почти нет. Говорили: пять дней «полной утраты сознания, сопровождавшейся отсутствием целенаправленных реакций на внешние воздействия» — большой срок. Объясняли: даже если «мальчишка» и очнётся, то навсегда останется «овощем» (Надя выразилась иначе, но я мысленно перевёл её сбивчивые объяснения в привычные для меня «термины»).

У Нади с самого утра побаливало сердце (словно что-то чувствовало) — в тот день, когда я открыл глаза.

Надежда Сергеевна рассказала Каховской, как я пришёл в себя («напугал медсестру»). Как потом доктора ежедневно отчитывались ей о «положительной динамике» моего выздоровления. Будто анекдот пересказала Зоиной маме тот случай с зеркалом — когда я увидел своё отражение. Поделилась с Елизаветой Павловной своей радостью от того, что я вновь заговорил и стал на ноги. В красках расписала ей, как я вновь учился ходить («упорно и без страха, как настоящий мужчина»). Призналась, что у меня пока сохранялись «небольшие проблемы с памятью». Но заверила, что к первому сентября «мы с ними справимся».

Я не оспорил это утверждение — молча потянулся за очередным куском торта.

Каховская сопровождала Надины откровения восторженными возгласами, оханьем и сочувственными вздохами. Слушала Иванову, едва ли не затаив дыхание. Что подстёгивало Надежду Сергеевну «петь соловьём». Зоина мама почти не перебивала Надю. Лишь изредка направляла поток Надиных воспоминаний и откровений в нужную сторону: заставляла Надежду Сергеевну вновь и вновь возвращаться к рассказам о «приступах» её сына. Надя не отмалчивалась на эту тему. Но чётко придерживалась своей версии (очень может быть, что действительно в неё верила): все мои видения — не более чем «результат кислородного голодания головного мозга».

— Миша сильно повзрослел после того случая, — сказала Надежда Сергеевна. — Стал очень самостоятельным, спокойным, рассудительным. Будто ему сейчас не десять лет, а вдвое больше. А как удивятся его учителя! Вы бы послушали, как за месяц, что провёл в больнице, он улучшил технику чтения! Я диву давалась, когда его слушала. Куда только подевалась эта его неуверенность и заикание при чтении текста!

Я опустил глаза, чтобы женщины не заметили мою растерянность. Вспоминал, когда засветил умения. Ведь был уверен, что при Наде книги вслух не читал!

— А как изменилась его речь! — докладывала о моих «проколах» Надя. — Вы бы знали, Елизавета Павловна…

— Лиза, — поправила её Каховская. — Мы же с вами договорились называть друг друга по имени: ведь не на школьном собрании находимся.

Надежда Сергеевна виновато улыбнулась.

— Вы бы знали, Лиза, — сказала она, — каких словечек Миша нахватался в больнице! Многих я раньше и не слышала. Иногда как скажет — я только глазами хлопаю: пытаюсь сообразить, о чём он говорил. Ладно бы… бранился: многие мальчишки этим балуются. Но он рассуждает, как тот доктор, что его лечил — наверняка от медиков и нахватался всех этих странных выражений.

— Зоя тоже меня удивила после месяца жизни в лагере, — поддакнула Елизавета Павловна. — И не скажу, что мне это понравилось.

Каховская не развила тему своего «удивления» — она предоставила Наде возможность «изливать душу».

— Я консультировалась на этот счёт с доктором, — сообщила Надежда Сергеевна. — Он считает, что всему виной Мишины пробелы в воспоминаниях. Говорит, что «природа не выносит пустоты». Мишин мозг спешит эту самую пустоту заполнить — чем попало. Потому и впитывает в себя информацию, как губка. Отсюда и успехи в чтении, и новые слова, и вот это его увлечение.

Спросила у меня:

— Как оно называется?

— Макраме, — сказал я.

Надя указала на разделявшую комнаты стену.

— В спальне,