прозрачным, постаревшим и сморщенным. Она словно стала меньше, усохла, сжалась в своих черных вдовьих одеяниях с обилием крепа… Горе полностью переменило ее, она была сломленным жалким созданием, которое едва могло говорить, даже думать10.

* * *

К концу лета Дмитрий последовал за Марией в Париж, и осенью 1921 года Ольга Палей вернулась, чтобы обосноваться там с Натальей и Ириной11. Однако не в их роскошном доме в Булони – его пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами. Она приобрела небольшой домик неподалеку, на улице Фезандри, в котором укрылась, погрузившись в воспоминания. В свои последние годы, тяжело переживая потерю Павла, скорбь от которой так и не развеялась, Ольга много помогала нуждающимся русским эмигрантам, организовывала благотворительные лотереи и балы, включая особенно громкий ежегодный бал в Биаррице. Благодаря американским миллионерам и сливкам европейской элиты и аристократии от этих балов поступали значительные суммы денег, позволявшие финансировать многочисленные благотворительные деяния Ольги до следующего года. «Моя бабка не могла равнодушно наблюдать за страданиями этих людей, – писал позднее ее внук, – нищета их была ужасающей»12. Ольга организовала специальной комитет для помощи русским беженцам, который занимался решением их вопросов, в частности о законном статусе во Франции, и связью с чиновниками различных министерств.

Ольга не утратила доброты и благородства, но была потрясена, когда узнала, что часть ее драгоценной коллекции из Царского Села большевики продают в Париже и Лондоне через аукционные дома. В ноябре 1928 года в Лондоне, в отделении King’s Bench она попыталась воспротивиться продаже некоторых произведений искусства и мебели из Царского Села, включая ее любимое пианино. Ольга, вполне справедливо, заявила, что Советы украли их, однако арт-дилеры ответили, что лот был приобретен в ленинградском Госторге (советской импортно-экспортной организации) как «часть национализированной собственности России»13. Ольга стремилась спасти эти вещи даже не из-за их ценности – они являлись для нее символом прежней жизни с Павлом14. Потрясение довело ее до жалкого состояния. Мария Павловна с грустью вспоминала о последних годах жизни мачехи: «Она располнела и по утрам бродила по дому в стоптанных тапочках и старом халате, с волосами, свисающими по бокам все еще красивого, но измученного лица»15. Однако Ольга продолжала вести активную переписку, часами просиживая за письменным столом возле телефона, стараясь помочь другим, пока не вернулся рак. Она скончалась 2 ноября 1929 года, в возрасте шестидесяти двух лет, и была похоронена во Франции на кладбище Коломб Габриэль-Пери. «Я все еще вижу ее такой, какой увидел в прошлом июне в Christie’s, – писал корреспондент «Дейли миррор» в кратком некрологе, – жалкую фигуру, наблюдающую за продажей ее картин, мебели и предметов искусства из дворца в Царском Селе». На торги, отмечал он, в числе прочего, были выставлены два портрета Александра II и одна картина кисти Каналетто16.

* * *

В своих мемуарах, опубликованных в 1932 году, Мария признавалась, что приехала в Париж с иллюзией, что сразу по ее прибытии перед ней «откроется новая жизнь». Однако, как большинство представителей ее класса, она понятия не имела о том, как обращаться с деньгами: русское дворянство никогда не носило при себе наличных и не выписывало чеков – этим занимались наемные служащие. Вскоре после прибытия в Лондон Мария начала, хоть и неохотно, распродавать драгоценности, хранившиеся до этого в Швеции. Когда-то они стоили немалых денег, но в начале 1920-х годов рынок был перенасыщен драгоценностями – не только русскими, но и других европейских аристократов, затронутых войной, – и Марии давали заниженную цену. Сандро говорил, что его соотечественников нагло «грабят» в Лондоне и Париже и что торговцы сговорились не поднимать цены, так что русские эмигранты получают гораздо меньше, чем платили некогда сами. Они уезжали из России, считая, что их спасенные драгоценности «наверняка позволят протянуть до конца 1930-х». Однако они ошибались. Роскошные романовские жемчуга, принадлежавшие жене Сандро, Ксении, позволили ему продержаться «всего три года, ни минутой больше»17.

Сандро никак не мог найти работу в Лондоне, как и Мария Павловна в свое краткое пребывание там. Вопрос был не только в том, чтобы прокормиться – хотя и это немаловажно, – но и чем-то занять свободное время. К счастью, у Марии Павловны имелся навык, которым обладали многие представительницы русского привилегированного класса: вышивка. Позднее Мария рассказывала в интервью, что «всегда любила возиться с иголками и нитками» и что в Санкт-Петербурге они с императрицей Александрой «развлекались тем, что вышивали платьица для маленьких великих княжон» – сестер Романовых: Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии18. В Лондоне она вернулась к прошлому увлечению, а также начала вязать на заказ свитера в американском стиле – вязаные изделия пользовались спросом из-за послевоенного дефицита качественных тканей. Занятие было трудоемким, и как бы она ни старалась, ей все равно не удавалось выручить больше шести фунтов в неделю своим трудом. Поэтому она начала копировать дизайнерские платья и шить тонкое белье для своих русских подруг – вручную, поскольку швейной машинки у нее не было19. Обосновавшись в Париже – центре мировой моды, – Мария решила, что может добиться большего. Она приобрела в кредит швейную машину «Зингер» и портновский стол. Записалась на ускоренные курсы машинной вышивки, чтобы лучше использовать возможности своей машины, и взялась за поиски парижской клиентуры. Однако она мало где бывала, ограничиваясь лишь узким кругом эмигрантов дворянского происхождения. Многие из них столкнулись с куда более тяжкими испытаниями, чем Мария, – материальными и психологическими, – но никогда не обсуждали их. «Все наши разговоры по-прежнему вращались вокруг одной темы, – вспоминала Мария, – прошлого».

Прошлое было словно пыльный бриллиант, который мы подносили к свету, надеясь увидеть, как заиграют в нем солнечные лучи. Мы говорили о прошлом, мы обращались к нему. И, говоря о прошлом, мы не извлекали из него уроков, а неутомимо и бесцельно блуждали по его просторам в поисках тех, кого можем винить за случившееся с нами. Мы не представляли другого будущего, кроме возвращения в Россию, в котором были настолько уверены, что обсуждали во всех подробностях. Мы жили бок о бок с жизнью, но боялись встретиться с ней20.

Эта ностальгия, глубокая, фаталистическая тяга к утраченному прошлому, преследовала множество представителей поколения Марии, оказавшихся в эмиграции в Париже, мешая им приспособиться к новой среде. То же самое касалось брата Марии, великого князя Дмитрия Павловича, «романовского Гамлета», который постоянно грезил о прошлом, несмотря на раннюю потерю матери, одинокое детство и убийство множества родственников во время революции21. Некогда обладатель четвертого по величине состояния в России,