морозе в полях за окнами, в удовольствии от хорошо проведенных выходных, от чего она не расслабилась, а, наоборот, почувствовала желание творить.

Позже, когда к ней пришел Люк, он лег рядом с ней на скрипучую кровать, опустил подбородок на ее плечо и стал читать, что же такое она написала.

– Прекрасная, – пробормотал он, его глаза встретились с ее глазами, и она не поняла, говорит он о ней или о песне, но это не имело никакого значения, потому что он поцеловал ее, они откинулись на подушки, и блокнот с глухим стуком упал на пол.

Звякает ее телефон, и она кладет ручку, благодарная за то, что ее отвлекли. Приходит сообщение от Хоуи: «Я дал тебе свободную неделю. Но взамен тебе нужно будет поговорить с «Таймс» после выступления. И они захотят спросить, что произошло. Пора покончить с этим. О’кей?» Немного посомневавшись, она пишет: «О’кей». – «И еще. Клео говорит, что они хотят согласовать сет-лист».

Грета хмурится, глядя на телефон. Клео – ее менеджер на студии, это миниатюрная, но грозная чернокожая женщина из Квебека, имеющая обыкновение переходить на французский язык, когда раздражена или расстроена чем-то. Хотя это и не она открыла Грету во время ее выступления в баре в Ред-Хук одним снежным вечером, но все же Грета причисляла ее к самым важным людям в своей жизни. Но за все то время, что они работали вместе, Клео никогда не просила о чем-то подобном.

Хоуи отвечает на ее вопрос, прежде чем она успевает задать его: «Будет прямая трансляция, помнишь об этом?» – «Да, но почему?» – спрашивает Грета. «Потому что», – пишет он, и это, разумеется, значит: потому что ты в течение нескольких месяцев откладывала выход альбома, потому что тебя несколько недель было не видно и не слышно. Такое было принято решение. Прямая трансляция ее возвращения на сцену. Способ представить новый сингл. И возвращение на круги своя при условии, что все пройдет блестяще.

«Нет, – отвечает она. – Зачем им это согласовывать?» – «Думаю, они боятся, что ты опять замахнешься на «Астрономию». – Несколько секунд ничего не происходит, а потом он добавляет: – Не вели казнить».

Грета на секунду закрывает глаза. Ей и в голову не приходило снова исполнять эту песню. Слишком многое поставлено на кон. Она знает это, и совершенно очевидно, что это хорошо знают и все остальные члены ее команды. Они хотят, чтобы она двигалась дальше и потому придерживалась заранее обговоренной программы. И Грета не имеет ничего против. Ей так же хочется оставить все в прошлом, как и всем им.

«Хорошо, – пишет она Хоуи. – Ты подготовишься, ладно?»

Грета смотрит на воду, по которой плывут куски льда, в каждом из которых отражается она. Вода вокруг них как стекло. Она снова переводит взгляд на телефон, не зная, что ответить. Она всегда чувствовала себя готовой. Каждый раз, когда выходила на сцену. Каждый раз, когда держала в руках гитару, закрывала глаза и брала первую ноту. Это было наградой за долгие часы репетиций, а также за все остальное, за унижение и постоянное неприятие того, что она делала, поджидавшее на ее пути: за выступления перед почти пустыми залами и ожидание вызовов, которых не было; за пренебрежение агентов, менеджеров и руководителей студий; за слова о том, что ее мечта имеет мало шансов на осуществление, будто мечта может быть легко воплотимой.

Ничего из этого не имело значения. Поскольку в глубине сердца у нее гнездилась непоколебимая вера в себя и – более того – в свою музыку.

Но потом, одним холодным не по сезону мартовским вечером – ровно через неделю после смерти мамы и спустя день после разрыва с Люком, все пошло прахом.

Шесть минут. Вот сколько она оставалась на сцене Бруклинской академии музыки. Оказывается, гораздо меньше времени уходит на то, чтобы разрушить карьеру, чем на то, чтобы построить ее.

Ее выступление было запланировано задолго до того, как земля ушла у нее из-под ног, она должна была исполнить всего одну песню на благотворительном концерте для сбора средств на художественное образование. Если бы она была способна тогда хоть на что-нибудь, то попыталась бы отказаться. Но она была неспособна и потому не сделала этого.

Было рискованно исполнять что-то новое. Вся «Астрономия» была записана на трех мятых блокнотных страницах, а слова она нацарапала во время долгого перелета домой из Германии и очень мало репетировала ее.

Грета знала, что время исполнять «Астрономию» еще не пришло. И не только потому, что она была написана так поспешно. Но потому, что это была песня о любви, надежде и памяти, которых жаждешь больше, чем чего-то еще. В ней не было ничего – вообще ничего – о горе, разверзшемся под ней, словно черная дыра, в тот самый момент, когда приземлился самолет. И потому песня в каком-то отношении казалась ложью. Но ей хотелось, чтобы эта ложь как можно дольше жила в ней.

Ей было что написать. Но это было бы равноценно прощанию. А она не была готова сказать «до свидания». И вообще, что еще она могла бы сыграть тем вечером? Какая песня так много значила для нее?

Сначала все шло хорошо. На первом куплете ее горло было напряженным, а голос нетвердым. Но музыка всегда была ее убежищем, надежным укрытием от любой бури, местом, куда можно было уйти, когда мир оборачивался к ней темной стороной. Она могла пройти по этому натянутому канату, а затем вернуться домой, в свою квартиру, забраться под одеяло и снова закрыть глаза.

Но когда она добралась до конца припева, то заметила в зале табличку, которую с печальным видом держал белый парень с бородой, покачивавшийся в такт музыке рядом со своей столь же печальной девушкой. На табличке было написано: «ДО СВИДАНИЯ, МАМА ГРЕТЫ».

До того самого момента она не плакала. Ни во время поминального обряда, ни на похоронах, ни на полу маминой гардеробной. Она не плакала по пути в Нью-Йорк, хотя и чувствовала себя так, будто оставляет в мамином доме частицу себя, не плакала, когда на следующее утро порвала с Люком. И знала, что чем дольше она сдерживается, тем с большей силой вода хлынет через прорвавшуюся наконец плотину. Вот только она не ожидала, что произойдет это на сцене в Бруклине, перед почти тремя тысячами обращенных к ней лиц, у обладателей которых были три тысячи телефонов с видеокамерами.

Но она смотрела на табличку и ощущала себя проколотым булавкой воздушным шариком, из которого медленно