пуст. Поднявшись на второй этаж, она включила свет в маленькой гардеробной и закрыла дверь. Потом легла на пол и свернулась в клубочек, как делала это ребенком, когда мир слишком уж доставал ее.

Она не плакала – для этого она чувствовала себя слишком опустошенной, оцепеневшей от затылка до кончиков пальцев на ногах. А просто прижалась лицом к деревянному полу, и стук сердца отдавался у нее в ушах. В этой комнатке ее мама была повсюду – в аккуратно сложенных свитерах и шарфах, которые папа Греты дарил ей на Рождество. Здесь все еще пахло ее духами, Грета перевернулась на спину и стала вдыхать и выдыхать этот запах, а ее взгляд блуждал по сторонам, пока не наткнулся на высокую полку, на корешок книги, которую она никогда прежде не замечала.

Грета оторвала себя от пола, взяла ее и увидела, что это альбом, полный фотографий и пожелтевших газетных вырезок. Открыв его наугад, она увидела статью из «Роллинг Стоун» с первым упоминанием о себе, затем пролистала несколько страниц назад и оказалась нос к носу с фотографией, сделанной во время шоу талантов восьмого класса, на ней она была ужасно лохматой, а ее рука казалась размытым пятном.

Она снова села на пол и положила альбом на колени. Здесь было все: заметка в «Виллидж Войс» о ее первом выступлении в Нью-Йорке, фотография их двоих за сценой перед концертом в Чикаго и даже ее первый гитарный медиатор, прикрепленный к странице двумя полосками скотча, и небольшая, сделанная от руки подпись к нему, словно это был музейный экспонат. Здесь были вырезки и билеты, фотографии и статьи, весь тот мусор и балласт, который мама собирала в течение многих лет; вся карьера Греты помещалась в этой книге. А еще здесь – в самом конце альбома, готовая к следующему концерту, – лежала между страницами та самая табличка.

«МАМА ГРЕТЫ».

И она долго сидела с ней в руках, удивленная тем, что простой клочок ламинированной бумаги оказался способен так сильно потрясти ее. Затем дверь внизу открыли, и дом наполнили голоса, Грета снова положила табличку между страницами альбома и встала с пола.

Теперь внизу под ними, качаясь с боку на бок, стонет корабль. Грета встает и идет к приоткрытой двери – в комнате снова неожиданно стало слишком тепло. Она делает глубокий вдох и впервые за какое-то время хочет закурить.

– Ее здесь не хватает, – говорит она, пристально глядя на чернильную воду. – Она заботилась обо всех. А у меня это не слишком хорошо получается.

Конрад поднимает голову и смотрит на нее лихорадочными глазами:

– У меня тоже.

– Знаю. Помнишь, как Эшер сломал кисть, играя в хоккей, а ты ему не поверил?

– Я бы не стал так говорить об этом.

– Ты посоветовал ему забыть о ней, – напоминает она, возвращаясь к стулу у кровати. – И только спустя некоторое время отвез его к доктору, потому что мама заставила тебя.

– Это был всего лишь стрессовый перелом.

– Он говорит, она до сих пор болит, когда идет дождь.

– Хорошо, что на его месте не была ты.

– Почему?

Он смотрит на нее так, будто это совершенно очевидно.

– А ты смогла бы играть с поврежденной кистью?

Грета моргает – она не привыкла к этой ипостаси отца.

– Что? – хмурится он.

– Ничего. Просто… это прозвучало почти как комплимент.

Он слегка хмыкает:

– Ты знаешь, как ты хороша.

– Я-то знаю, – улыбается она, – просто никогда не слышала этого от тебя.

– Это неправда. Помнишь шоу талантов в восьмом классе?

– Ты обрадуешься, узнав, что с тех пор я стала играть немного лучше.

Он ложится на спину и устремляет глаза в потолок.

– Никогда не понимал, как ты можешь так быстро двигать руками. Это у тебя не от меня.

– Эй, я видела, как ты режешь лук, – шутит она, но он выглядит задумчивым.

– Я умел показывать карточные фокусы, сама знаешь.

Грета настолько не ожидала услышать от него такое, что не может удержаться от смеха. Но его лицо тут же мрачнеет, и она сжимает губы.

– Я серьезно, – говорит он, словно несерьезен всегда. – Я знал множество таких фокусов, когда был моложе. Но руки мои не были приспособлены к этому делу. – И он поднимает одну руку и изучает морщины и вены на ней. – Я мог хорошо тасовать. Но ловкость рук – это не мое.

– Может, тебе следовало заняться кроликом и шляпой.

– Да я и занялся бы, будь у меня деньги. Мне это действительно нравилось.

Она качает головой:

– Не могу поверить, что ты не проговорился об этом раньше.

– Да, в детстве у меня было такое хобби, – говорит он, пытливо глядя на нее, – но я его перерос, как и большинство.

Последние его слова ранят именно так, как он намеревался ранить ее, и Грета не может не подивиться тому, что, даже будучи таким больным, он способен бить так метко. Не успевает она что-то сказать ему в ответ, как отец наклоняется к мусорной корзине, и его рвет в нее, затем он вытирает рот полотенцем. Когда он снова ложится, лицо у него бледное и немного потное. Грета хватает со стола бутылку с водой и протягивает ему. У него далеко не сразу получается отвинтить крышку.

– Папа, – начинает она, глядя, как кадык ходит вверх-вниз, когда он пьет. Немного воды стекает ему на пижаму. – Может, тебе стоит…

– А я когда-нибудь рассказывал тебе, как положил глаз на твою мать?

Конечно, хочется сказать ей, всего около миллиона раз.

Но ей тут же становится жалко его. Она думает о том парне, который отказывался читать ее письма и который позже был вынужден слушать ее стихи, он никогда не сможет выбросить их из головы, и отец кажется ей совершенно иным человеком, чем тот, кто отчаянно скучает по своей жене, пал духом и чувствует себя одиноким и к тому же не может отойти от своей кровати во время путешествия, в которое они собирались поехать вместе.

И она слышит, как говорит ему:

– Расскажи еще раз.

– Я стриг траву рядом с домом ее родителей, – слабо улыбаясь, начинает он. – У них был огромный дом, а двор – еще того больше. И я часами занимался этим делом. И, конечно же, то и дело видел их дочь. Она была на пару лет моложе меня – ей тогда было, наверное, шестнадцать, и она была красива, самая красивая девушка из всех, что я встречал. Мне во всех отношениях было далеко до нее.

Но это оказалось не так,