Проворность рук физиогномиста удивительна – они напоминают стайки ящерок, снующих по раскаленному солнцем сонному вересковому холму. Майскими полднями солнце припекает немилосердно, и капитан Уозолс, прикрыв глаза ладонью от светила, сияющего в открытые окна, чувствует сладкий запах вереска, смешанный с запахом зверобоя. Лицо физиогномиста спокойно, да что там – оно исполнено покоя едва ли не вселенского, это лицо смирившегося человека. Темная шевелюра, как и пристало парижанину, прикрывает уши, но на лоб не падает ни одной пряди, просвечивает покрасневшая на весеннем солнце кожа. Ведь шляпу месье Дрюон чаще всего носит в руке. Под глазами – желтоватые мешки от неумеренного питания и нерегулярного пищеварения. Глаза какие-то слюдяные, как у несвежей форели. Глаза месье Дрюона немного пугают капитана Уозолса. Капитан следит за ними, стараясь не привлекать внимания гостя, и чуть-чуть мучается, не находя верного сравнения для этих глаз. Чем объяснить их воздействие? Но вот капитан облегченно вздыхает. Ну конечно. У господина Дрюона отсутствующий взгляд: два шарика желе, словно песок воду, засасывают свет.

Господин Дрюон направляется в Петербург по важному делу. Однако он намеренно сделал крюк, пожелав ознакомиться с архитектурным ансамблем в волостном центре. Капитан Уозолс встретил его накануне всасывающим своими необычными глазами свет, отраженный титувенским костелом. Трехнефная базилика, освещенная мягкими утренними лучами, выглядела творением Божиим, и капитан замер, чтобы полюбоваться на ее четырехъярусные башни, чего не делал уже много лет. Тут он и познакомился с месье Дрюоном.

– Вы знаете, мне приходилось бывать чуть ли не во всех городах, отмеченных на карте Средней Европы, составленной Кузанцем. – Голос у француза бархатный, слегка экзальтированный. – Архитектура – моя страсть. Исследовать людские лица – профессиональная необходимость. Архитектура же… Как бы точнее выразиться… ну, она сродни любовнице. Любовниц мы, признаться, всегда любим больше жен, не так ли? – робко усмехается физиогномист. – Иначе зачем они нужны?

Когда они проходили двухэтажный пресвитерий, Дрюон потрогал стену, понюхал пальцы.

– Вы ведь живете в этом городке? Знаете, вам повезло. Уже в пятнадцатом веке о нем знала вся Европа. Городок, в котором родился я, не удостоился такой чести. У вас есть любовница? – неожиданно спросил француз, так, что капитан вздрогнул.

– Я спросил в переносном смысле, – успокоил его месье Дрюон. – Вы что-нибудь любите, кроме своей профессии?

Капитан Уозолс улыбнулся:

– Жену, – и спустя какое-то время: – Только жену.

– Вы истинный воин. Хороший военный, – рассмеялся Дрюон. – А я плохой физиогномист.

Сейчас, сидя дома у капитана и пытаясь оградить от нападок свою жену-физиогномику, голосом мягким, словно мышиная шкурка, господин Дрюон умолкает, но через пару минут, глядя на тень капитана, упавшую на пепельного цвета ковер, повторяет вчерашние слова:

– Вы настоящий военный.

Капитан не возьмет в толк, как это следует понимать. Как похвалу, или насмешку, или еще как-нибудь? Ему известно, что лицом он похож на кого-то из династии Романовых, особенно на Николая, чей профиль отчеканен на червонных рублях. Острый подбородок, зачесанные кверху волосы – вот и все его отличительные черты. Однако до тех пор ему не приходилось думать о своем лице как о типичной армейской физиономии. Профессией он был вполне доволен, но, поразмыслив, что она может отражаться даже на лице, не только на мундире, который вечером можно снять, почувствовал во рту неприятный привкус щелочи, словно объелся скверно приготовленными улитками – сим залетевшим к нам из Франции деликатесом, коим все нынче преувеличенно восхищаются: не так уж они и вкусны. Куда более ему бы понравилось, если б на лице отразилось его латышское происхождение, пусть и нечистое. Своей латышской кровью, о коей свидетельствовала фамилия, капитан втайне гордился, хотя никогда никому в этом не признавался. Но сейчас, наспех обдумав сказанное, капитан Уозолс решил, что физиогномист всего-навсего французишка. Ему доводилось видеть китайцев, малайцев и негров, но в наших краях он, Господь свидетель, впервые. Потому и ошибся. В лице капитана всякий обнаружит латышские черты, а латыши, как известно, всегда были хорошими офицерами-стратегами.

Синь небесных угодий, врывающаяся в открытые настежь окна, ровна-ровнехонька, словно устоявшаяся в белой фаянсовой вазе вода под фиалками. Но ветер на миг раздвигает тонкие, белые, как фата, тюлевые занавески, и в витрине аптеки напротив видны отражения кучевых облаков. Капитан Уозолс, радуясь возможности рассеять квазинаучное настроение салонов высшего света, приятное лишь до поры до времени, наливает в хрустальные рюмки густое малиновое вино и, вздохнув, говорит:

– Скоро хлынет. Глядите, как вспенилось небо.

– О ливень, ты музыка сфер, – говорит господин Дрюон. – Бах и Бетховен вместе. Сюита небесных сфер.

Не утешай меня, отец, я не унываю. Это лицо мое морщится и слезятся глаза. Но не я. Я и не думаю плакать. Потому и утешать не стоит. Утешать надо плачущего, того, кто вот-вот зарыдает. Я не такой.

– Зато я такой, Мейжис. На тебя глядя, я и сам, гляди, расплачусь. Если б ты не лил столько слез, мне бы подобная мысль и в голову не пришла.

Добре, отец. Я постараюсь успокоиться. Не хочу причинить тебе боль. Только не думай, что слезы у меня бегут, потому что я боюсь смерти или себя жалею. Я тебе так скажу: был у меня один знакомый, упокой, Господи, его душу. Однажды он мне сказал вот что: хотел бы я, слышь, взять ружье с хорошим прицелом, сесть на самой высокой колокольне и расстрелять по одному всех людей на свете, от мала до велика, истребил бы я весь род людской. Так и сказал. Погоди, бать, рано еще креститься, я еще не кончил. Оттого-то и точит меня слеза, что не могу я сделать того же.

– Грех ведь это, Мейжис.

Да, отец. Слово Божие: «Не убий». Но сейчас я жалею, что не посвятил этому делу всего себя. Если бы нам удалось выбраться из каменного мешка, в котором гнием, я бы больше ничего не делал, только скупал бы патроны. Как тебе кажется, много их надо? Долго бы мне пришлось сидеть на этой башне?

– Побойся Бога, Мейжис. И малых дитяток? И немощных старцев?

Всех, батюшка. Ты не думай, это я не из мести. Просто – хоть одно хорошее дело сделал бы за свою жизнь.

Погоди чуток. Я сейчас успокоюсь, и мы поговорим о чем-нибудь повеселее. Наверное, ты знаешь какие-нибудь озорные истории. Знаешь, знаешь. Где тебе не знать, старой шельме. Я тоже слышал несколько. Покалякаем, посмеемся, вот увидишь, ночь пролетит, как и не бывало. Повесят нас, наверное, на рассвете, верно? Ну, неважно. Когда захотят, тогда и повесят. Времени у нас хоть отбавляй. Улыбайся, батюшка.

Вот и все. Мои глаза сухи, как выцветшая на солнце осока. Ни следа влаги, даже моргать трудно. А лицо ясное, как у девочки пасхальным утром, правда? О чем будем говорить? Кто начнет? Может, ты, батя? Говоришь, мне начинать? Ничего смешного в голову не приходит, прямо срам какой-то. Ничегошеньки-то я смешного не помню. А может, рассказать тебе, как все случилось? А? Наверняка ты сгораешь от любопытства, только прикидываешься, что тебе это безразлично. На самом деле неинтересно?