Нынче все происходит в таком быстром темпе, что, вполне возможно, мы дождемся того дня, когда не останется ни одного проселка. Булыжник, конечно, стоит немалых денег, но, желая сохранить достоинство в глазах цивилизованного мира, мы непременно должны что-то предпринять. Шутка ли, в Европе дороги покрывают асфальтом. К нам все приходит с опозданием.

Эта дорога на Чекишки чересчур пыльная. Мы все ходим, как заправские мельники. Вон там, у дуба, мост через Дубису. За ним Серяджюс – два ряда домишек, разместившихся по обе стороны мощеной дороги, словно зубы в гигантской челюсти. На крутом берегу изящная, белая, как камфара, церковь, округ ее шпилей вьются полудикие голуби.

Привстав в стременах, озираюсь в поисках удобного спуска к реке. Сделаем здесь привал.

– Передохнем чуток, напоим лошадей, и вперед, на Вилькию, – говорю я солдатам: иные из них зевают, я их запомню и чуть больше погоняю в бараках.

Лошади, услышав воду, фырчат. Их мускулы вздрагивают, словно ветер пробегает по тихой водной глади, оставляя после себя рябь. Трава едва проклюнулась, и лошадиные копыта оставляют в размокшей земле круглые ямки.

Я сажусь, расстелив на земле плащ. Снимаю фуражку и осторожно кладу рядом. Я человек привычки. Разные важные мелочи, к которым я за эти годы привык, помогают мне внутренне сохранить равновесие в самых каверзных обстоятельствах. Жизнь, в особенности жизнь офицерская, может сложиться по-всякому. Мы часто попадаем в положения, в которых нетрудно потерять голову. Привычка – великая опора, помогающая нам остаться собой.

Вытаскиваю из нагрудного кармана небольшую книжицу в неброском буром переплете, в которую я тщательно записываю все события, хотя официально и не обязан этого делать. Открываю, пишу карандашом: «Мая 4-е, 1910 г. 11 час. дня. Постой подле Серяджюса». Выводя латинскую букву «т», неизменно чувствую слабый запах церковного фимиама, потому что она напоминает мне распятие. Поднимаю голову, гляжу на костел Серяджюса – и почти машинально крещусь. Тут же озираюсь, не заметил ли кто, но, кажется, никто и не смотрел в мою сторону. Мои солдаты, их тридцать, заняты кто чем.

Я – истинный католик, воспитанный в духе веры. Однако религиозные чувства, личный религиозный опыт, мне кажется, – такая клетушка жизни, где собрано все слабое, чувствительное, нежное. Молитва на людях, привычка креститься – непозволительная слабость для человека волевого, военного, что-то вроде детской хвори, неожиданно напавшей на взрослого человека. Словом, вещь безответственная, несовместимая ни с какой гласностью.

Честно говоря, я занят делом, которое мне не по сердцу. Не соответствует моему статусу. Привыкаешь, конечно, это верно. В последнее время начались всякие там беспорядки. В основном это антиправительственные движения политического и экономического характера. Немало людей оценило эти беспорядки как послабления власти. Иначе говоря, как невесть откуда взявшуюся определенную криминальную свободу. Преступники множились, как грибы после дождя. В разных административных округах нашего края наблюдается появление небольших разбойничьих шаек, кои, не создавая особенной угрозы, регулярно наводят страх на тамошних жителей. Власти, ломая головы, как навести порядок, начали высылать на борьбу с этими шайками отряды солдат. Очень часто случается, что десятку или двум солдат приходится ловить одного-двух преступников. Однако это эффективно, потому и впредь в карательные экспедиции высылали армию, а не полицию и жандармов. Часть отрядов патрулирует в отдельных зонах. Чаще всего это мобильные конные отряды, которые, получив сообщение о появившихся в округе разбойниках, тотчас же могут начать ловлю. Я командую одним из таких отрядов.

Внезапно мой взгляд спотыкается о сына. Уозолс-младший, положив на траву альбом и лежа ничком, что-то рисует. Он все время старается держаться в стороне от меня и солдат. Я стискиваю зубы, чтобы на моем лице не отразилось недовольство им. Сын для меня как заноза. Соринка в глазу. На этом привале он снова отошел шагов на десять в сторонку, прилег в свежую, пахучую, мягкую траву и взялся за рисунок. Анус сторонится солдат, потому, что те вечно гогочут над его художествами. Рисует он главным образом всякую живность, по большей части лягушек, которых красит в изумительный зеленый цвет, каким на физических картах отмечают низины и впадины. Солдаты, проходя мимо и бросив взгляд на его работы, тут же принимаются тыкать в рисунок пальцем, зубоскалить и крутить пальцем у виска. Вполне возможно, что кто-то из солдат потом раскаивается, тем паче что лицо у Ануса в такие минуты становится как у побитого животного, которому ты безо всякой причины заехал палкой и теперь оно, понурив голову, трусит прочь, такое несчастное и одинокое, что у тебя стискивает сердце. Тем более вероятно, что, раз-другой поиздевавшись над ребенком, солдаты забыли бы эту потеху, как и остальные, забавные лишь поначалу (игру в «грушу», например), но после набивающие оскомину, да и рисунки, если подумать, не такие уж плохие, только лягвы иногда изображены чересчур раскоряченными, напоминая солдатам девок, которых те навещают: дешевых дурнушек. Но как им не насмехаться, если я отношусь к этому одобрительно. Сам я, конечно, не могу сказать сыну дурного слова – да и вообще заговариваю с ним не чаще чем раз в два дня, – но солдаты плохо воспитаны, потому ничего страшного, если они поднимут сынка на смех. Мне кажется, так он быстрее станет мужчиной.

Никогда в жизни не взял бы сына с собой в экспедицию, если бы не моя супруга, пани Регина, в девичестве Сокдинскайте, а это кое-что значит. Еще точнее – она родом из утянских[18] Сокдинскасов, самых страшных, потому что такого упрямства, как в этом роду, не бывало с сотворения мира. По словам моего покойного отца, Ягве достиг бы своей цели куда быстрее, дав строителям Вавилонской башни упрямство Сокдинскасов. Бывало, они, поссорившись, не разговаривают друг с другом несколько месяцев подряд. Моя супруга – прекрасный образчик такого характера. Ей приспичило, чтобы я взял сына в экспедицию.

Краешком глаза слежу за Анусом, валяющимся в траве. Признаюсь вам: я не выношу этого мальчика. До сих пор я видел его лишь изредка, возвращаясь из своих рейдов и экспедиций, так что испытывал к нему, мягко говоря, полное безразличие, коего даже немного смущался, я ведь отец и обязан лелеять отеческие чувства, и вот сейчас, с утра до вечера видя его рядом, впереди, а если обернусь, позади себя, вдруг возненавидел его – своего сына. Мне неведомо, чувствует ли это он, во всяком случае, старается не попадаться мне на глаза и вообще как можно менее обременять меня и мой отряд. Догадываюсь, что ему приходится трудновато. Понимаю, что мне легко вменить вольнодумие, близкое к цинизму, но это неизбежно, если человек хочет быть последовательно объективен. Оценивая себя, я тоже не делаю поблажек.

Анусу шестнадцать. Если сын обязан быть зеркалом отца, то он именно таков, с той лишь разницей, что растет полной моей противоположностью. По-романовски строгий, суховатый, правильный мой профиль отразился в крошечном носике и оттопыренной нижней губе Ануса, из-за которой он кажется ротозеем. Отражение моих светло-каштановых волос – жидкие бесцветные волосики, напоминающие разросшуюся щетину. Глаза мои – два голубых камушка – превратились в красные кроличьи зыркалки, загорелая эластичная кожа – в бледную, сырую кожицу утопленника, изящные тонкие запястья – в ручонки пухлые, вялые, с короткими пальцами и какими-то волнистыми ногтями особо яркого розового цвета, гибкое тело всадника – в мешок, куда как попало накиданы скелет, кишки и все остальное. Зеркальное отражение такого рода, понятное дело, не может вызвать восхищения у меня, привыкшего видеть вокруг себя сильных, проворных, вымуштрованных мужчин. Конечно, я не придаю большого значения телесной красоте, стараюсь ко всему относиться без предубеждения, не перестаю любить человека из-за того лишь, что его внешность не соответствует канонам физической красоты. Поэтому порой, глядя на сына, я спрашиваю себя, за что так его ненавижу. Но не нахожу ответа. Быть может, однозначного ответа и нет. Меня, к примеру, раздражает его живучесть. В этом нелепом теле таится что-то природное, даже животное. Природное, напоминающее бессознательный энтузиазм, причем энтузиазм телесный, все время бурлит в нем, словно похлебка из жирной баранины в чугунке, оставленном на медленном огне. Для меня, привыкшего осознавать мир как разумную систему, упорядоченную согласно законам гармонии, это непристойное жизнелюбие (даже не знаю, как его лучше назвать) никак не сообразуется с человеческой природой. Понаблюдав за сыном, я преисполняюсь такой гадливости, как если б подглядывал за спариванием лошадей, коров или собачьей свадьбой. Вот и сейчас, глядя на рисующего Ануса, я не могу совладать с растущей волной отвращения: крепко зажав в пальцах карандаш, мое чадо водит им, пытаясь изобразить одно из своих любимых существ, а его тело извивается, дергается, словно в предсмертных судорогах. Кажется, все те образы, что с помощью его руки попадают на бумагу, рождаются без участия головы, где-то в недрах тела. Это уже больше, чем обычное времяпрепровождение, такое рисование слишком напоминает болезненные роды. Анус постанывает, забывшись, и я отворачиваюсь, не в силах вынести это зрелище.