– Правду о себе? – переспросил Ренар. – Извольте. Я не добр, но я справедлив. Люблю справедливость, сколько себя помню. В юности готов был жениться на ней – да только никак не мог отыскать во плоти, чтобы пасть на колени. А потом мне встретились вы, дорогая, и этого оказалось достаточно. – Ренар снова погладил Колетт по плечу. И она снова не могла понять – играет он с ней, нет?.. – То, что католики плетут заговор против моего сюзерена, которому я клялся в верности, – несправедливо. То, что они хотят отправить на плаху моих друзей-гугенотов, ни в чем, в сущности, не провинившихся, – несправедливо. Вот это мне не нравится. Хотя среди гугенотов тоже встречаются отъявленные мерзавцы, так и среди католиков встречаются будто бы ангелы небесные, вроде этого Идальго… А я где-то посередине. Я и пальцем не шевельну, чтобы молоть языком на политические темы при тех, кого мои слова могут вдохновить, но если моего сюзерена придут убивать – я останусь с ним. И с вами. Потому вы послушаетесь меня и уедете.

Колетт кивнула.

– И все же вы любите их, – чуть помедлив, заявила она.

– Ну, если вы так знаете меня прекрасно, скажите мне тогда, вас я люблю?

Ренар сидел близко, и в свете свечей Колетт видела морщинки у его глаз, темные тени, тяжелое золото пряди волос, упавшей на лоб. Вдруг захотелось коснуться этой пряди, и, протянув руку, Колетт так и сделала.

– Я не знаю, Ренар. Вы женились на мне, кажется, потому, что это была забавная шутка, а может, вам не хватало женской руки в доме, а может, вы заключили еще одно пари. Когда вы мне скажете – тогда я вам отвечу.

– Вечный бег по кругу, дорогая. – Ренар перехватил ее руку и запечатлел поцелуй на ладони. – Отправляйтесь спать и постарайтесь отдохнуть – завтра будет непростой день. И пусть Серафина приберет этот сундучок. Я велю, чтобы лошадей держали под седлом. Помните, вы обещали мне.

– Да, и сдержу слово.

– Потому что долг вам велит? – еле заметно усмехнулся граф де Грамон, но в его словах не содержалось обычного ехидства.

– Нет, – покачала головой Колетт, – доверие.

– Это лучшее, что вы могли сказать мне сегодня, – сказал граф, крепко поцеловал жену в губы. И вышел.

Генрих и Маргарита венчались на паперти собора Парижской Богоматери – на ступенях между миром и Богом, между двумя верами, так и не нашедшими примирения в этот ясный день. Кардинал Шарль де Бурбон сиял в своей алой мантии на фоне серых церковных стен, словно жертвенный костер. Некая нерешительность, сквозившая в его словах и жестах, была замечена теми, кто присматривался; однако Генрих Наваррский и Маргарита Валуа вряд ли относились к таковым – они смотрели друг на друга, словно жили сейчас в своем собственном мире, принадлежавшем только им двоим.

Толпа молчала за тройным оцеплением из королевских мушкетеров, и это безмолвное людское море показалось Колетт донельзя угрожающим. Теперь она кожей чувствовала то, о чем говорил Ренар и что люди более дальновидные поняли раньше: без смуты не обойдется. Озлобленные повышением налогов, ценами на продукты и другие товары, вызывающей роскошью, с которой праздновалась эта свадьба, горожане готовы были вспыхнуть – только дай искру. Неодобрение многих вызвало и то, что венчание проходило по протестантскому обряду, а король Карл, стоявший там же, у собора, со своей вечной полуулыбкой, сам это разрешил.

Однако большая часть придворных не обращала внимания на зловещие настроения черни. После того как обряд был завершен, грандиозный праздник переместился в Лувр, и пышность его воспели, когда он еще и не думал завершаться. Это была поистине великолепная свадьба – несмотря на то, что Маргарита, ставшая супругой Беарнца, по-прежнему нежно привечала герцога Гиза, а по лицу Генриха иногда пролетала тень при воспоминании о смерти матери. И все же они казались счастливыми, эти двое молодых людей, видевшихся до этого лишь в детстве и внезапно обретших совсем не тех, кого ожидали увидеть. Генрих помнил Маргариту прелестной девочкой, но и только; она помнила его шумным мальчишкой, да к тому же грязнулей. И вот рядом с нею стоял теперь король Наварры, превратившийся в блистательного, видного молодого человека, – а перед Генрихом была одна из признанных красавиц своего времени, черноволосая, с нежным цветом лица, яркими глазами и маленькими ножками.

– Надеюсь, она будет верна ему, – заметил Кассиан де Аллат. Колетт стояла вместе с ним, Ренаром и еще несколькими дворянами из свиты принца; все наблюдали за прекрасной молодой парой. – И надеюсь также, что ее родственники не сделают Маргариту заложницей своих политических игр.

Сегодня вечером, вот удивительно, барон оставался трезв, хотя вино на празднике лилось рекой.

– Дайте ей время – и она посрамит всех родственников, – заметил шевалье де Миоссан, а шевалье д’Арманьяк, камердинер Генриха Наваррского, добавил:

– Пусть династия Валуа угасает, но Маргарита – истинная жемчужина, волшебный цветок.

Эти люди, искренне любившие своего государя, так радовались его удачному браку, так желали, чтобы этот союз положил конец беспощадной вражде, что готовы были хотя бы сегодня не обращать внимания на народные волнения и настроения многих других дворян, преимущественно католиков.

Вечером того же дня, возвратившись в свой небольшой особняк неподалеку от заставы Сен-Дени, чета де Грамон обнаружила присланный для Колетт подарок – великолепный плащ, подбитый горностаевым мехом, без какого-либо письма или записки.

– Что же, – произнес Ренар даже с некоторым уважением, – хотя этот барон де Саваж весьма прямолинеен и упрям, проигрывать он умеет.

Колетт примерила плащ и порадовалась, что надевать пришлось его, а не мужской костюм, в котором супруг велел ей бежать из города…

Идальго все так же бродил по хмурым улицам, непойманный и никому не известный, и в праздничной суете о нем почти никто не вспоминал.

Последующие дни вылились в череду праздников, балов и пиров, щедро приправленных прогулками по реке и садам; непримиримые враги, казалось, позабыли о своих разногласиях, и, как выразился граф де Грамон, львы возлегли с ягнятами. Генрих Наваррский выглядел если не счастливым, то весьма довольным этим политическим союзом, приговаривая втихаря, что реформистская церковь вышла замуж за Папу, а чего еще желать. И даже подозрительный адмирал Колиньи, гугенот, которого Карл IX почтительно называл отцом, оставался в Париже; потому гугеноты утверждали, что ничего особенного не случится. Если уж адмирал здесь – а ведь он был некоторое время в ссоре с королем Карлом! – и не думает уезжать в Прованс или на поле битвы во Фландрию, значит, можно еще слушать оркестр, ухаживать за дамами и поглощать изысканные яства в немыслимых количествах.

Ренар каждый день отвозил Колетт домой, а после покидал ее и возвращался в Лувр, чтобы оставаться поблизости от Беарнца. Дурные предчувствия не покидали графа де Грамона, и он даже вел себя столь неслыханно, что оставил без насмешек и католиков, и протестантов, которые попадались на его пути. Колетт впервые видела мужа так долго сохранявшим серьезность, и это, пожалуй, пугало больше, чем все предостережения Идальго.