«Священник дома. Входи, малыш,

Ты с ним немедля поговоришь.

Я только взгляну — если он один,

Тотчас тебя примет священник Грин».

Проходит юноша в зал пустой —

Звук легких шагов разбудил покой.

Пустынных углов неприютен вид,

И в кресле священник один сидит.

Вот исповедь мальчик, склонясь, творит.

«Nomine Dei»[67], — он говорит.

На «culpa»[68] себя ударяет в грудь

И шепчет потом, заикаясь чуть:

«Под Россом в осаде убит отец,

У Горей братья нашли конец;

Последний я из мужчин в роду…

Я в Вексфорд теперь умирать иду.

Я грешен, что черта раз помянул,

Из церкви к товарищам улизнул,

А как-то случилось, на службе был —

И свечку поставить за мать забыл.

Я все люблю, что плодит земля,

Чту родину больше, чем короля.

Ты исповедь, отче, прими мою,

Чтоб с чистой душою я пал в бою».

Закончил — и в землю глядит, склонен.

Вдруг шелест одежды услышал он,

И риза упала — красив, блестящ

Пред ним капитан. Вместо ризы — плащ.

Ругается грубо, хохочет он:

«Ай, парень, однако же, ты смышлен,

Подумать пора о душе как раз —

Ведь жизни твоей остается час.

Три лодки с послами сюда плывут,

А коль не убит, и священник тут,

Я дом его для короля держу…

Погибнешь, изменник, — «аминь» скажу!»

…В женевском бараке скончался он

И возле обочины погребен.

Приходят все, чьи сердца чисты,

К могиле юноши-сироты.

Перевод А. Шараповой

Alice Meynell (1847–1922)

Messina, 1908

Lord, Thou hast crushed Thy tender ones, o’er-thrown

Thy strong, Thy fair; Thy man thou hast unmanned,

Thy elaborate works unwrought, Thy deeds undone,

Thy lovely sentient human plan unplanned;

Destroyer, we have cowered beneath Thine own

Immediate, unintelligible hand.

Lord, Thou hast hastened to retrieve, to heal,

To feed, to bind, to clothe, to quench the brand,

To prop the ruin, to bless, and to anneal;

Hast sped Thy ships by sea, Thy trains by land,

Shed pity and tears: — our shattered fingers feel

Thy mediate and intelligible hand.

A Song of Derivations

I come from nothing; but from where

Come the undying thoughts I bear?

Down, through long links of death and birth,

From the past poets of the earth.

My immortality is there.

I am like the blossom of an hour.

But long, long vanished sun and shower

Awoke my breath i’ the young world’s air.

I track the past back everywhere

Through seed and flower and seed and flower.

Or I am like a stream that flows

Full of the cold springs that arose

In morning lands, in distant hills;

And down the plain my channel fills

With melting of forgotten snows.

Voices I have not heard possessed

My own fresh songs; my thoughts are blessed

With relics of the far unknown;

And mixed with memories not my own

The sweet streams throng into my breast.

Before this life began to be,

The happy songs that wake in me

Woke long ago, and far apart

Heavily on this little heart

Presses this immortality.

The Lady Poverty

The Lady Poverty was fair:

But she has lost her looks of late,

With change of times and change of air.

Ah slattern! she neglects her hair,

Her gown, her shoes; she keeps no state

As once when her pure feet were bare.

Or — almost worse, if worse can be —

She scolds in parlours, dusts and trims,

Watches and counts. Oh, is this she

Whom Francis met, whose step was free,

Who with Obedience carolled hymns,

In Umbria walked with Chastity?

Where is her ladyhood? Not here,

Not among modern kinds of men;

But in the stony fields, where clear

Through the thin trees the skies appear,

In delicate spare soil and fen,

And slender landscape and austere.

Элис Мейнелл (1847–1922)

Мессина, 1908 год

Господь, Ты уничтожил малых сих,

Расчеловечен человек Тобой,

Разрушены плоды трудов Твоих,

Разжалован, расторгнут род людской;

О Разрушитель, ропот наш затих

Под непостижной разуму рукой.

Господь, Ты повсеместно поспевал,

Где раненый, голодный и нагой;

Целил, питал и разбирал завал,

Гнал корабли Свои сквозь вал морской;

Ты слезы лил; от смерти укрывал

Своей постижной разуму рукой.

Перевод А. Серебренникова

Песня происхождения

Из ничего я вышла; где

Дом вечной мысли в том нигде?

Жизнь, смерть — ведёт цепочка эта

В былое, к каждому поэту.

Моё бессмертье — в их чреде.

Я как росток, чьё кратко время.

Дождливой ночи долго бремя,

Но свежесть вдоху придаёт.

Так взгляд мой в прошлое ведёт:

Сквозь плод, цветок, побег и семя.

Иль я — текущая река,

Что примет холод родника

И с дальних гор, и с ближней нивы;

Забытый тает снег, разливы

Низовьям шля издалека.

Чужие голоса, взывая,

Мою