мягко выплывал

И с робкою мольбой стыдливо в плен вступал.

Пока — лишь женщина, но вздох, что поднимал,

Вздымая, грудь ее ритмически волнами,

Над шеей пару крыл широко колебал;

Эдемский аромат лился от них струями;

Темны они, как ночь, как бархат, и с очами,

Что светят фосфором, как мошек яркий рой,

На дальних островах, под южною луной.

В крылах мелодия дышала, точно стон

От сосен множества, склоненных над водами,

Как шелест камышей, как тростниковый звон

Растущих у пещер Наяд, над озерами,

Где ив сгустился свод, где низко над травой

Бубенчик голубой поникнул головой.

Тех крыльев вещий смысл — затем, что никогда

Ногами женщины сирена не бродила

По бархату лугов, ни по кремням хребта,

Но под жемчужною красой грудей влачила

Змеи длиннейший хвост, который в кольца свила

И их запутала сверкавший гребнем винт

С роскошной негою в блестящий лабиринт.

О сколько прелестей и матовых огней!

Опалы, изумруд, сливаясь, в них пылали,

Рубины сонные и мягкий свет лучей

Скрученной бирюзы с сердоликом мерцали,

А блики тонкие сапфиров испещряли

Весь блеск сияющий, как яркого русла

Каменья ценные, что в Рай река несла.

Не чуял страх змеи в нем усыпленный дух…

Лишь нега, лишь любовь в изгибах притаились…

Стал мальчик замирать… сирена его слух

Ласкала пением… так нежно звуки лились,

Как песни на селе, что эхом гор вторились,

Когда хор девушек, под тамбуринов звон,

Веселой пляской мнет лужайки мягкий склон.

Как долго в грезах он обманчивых лежал,

Не знаю… но с тех пор своею тишиною

Мир безмятежный сна его не освежал;

Он в сердце ранен был глубокою тоскою,

Желанье без надежд пронзало грудь стрелою,

И ослепительно сквозь свет очей сверкал

Огонь губительный, который иссушал.

И, умирая, он просил (кого уста

Богов дотронутся, те вянут без возврата)

Харикла начертить, чтоб ожила мечта,

Резцом тот вещий сон на плоскости агата;

В прозрачной красоте, в изгибах тонких сжата

Нам гибель юноши средь лавр и мирт видна,

Где к нему ластится чудовище-жена.

Перевод А. Милорадович

Спящий

Еще рассвет медлителен и робок;

Побеждены под утро забытьем,

Всю эту ночь душистую бок о бок,

Они в мансарде провели вдвоем.

Один проснулся, осознал мгновенье,

И смотрит на другого не дыша,

И в дерзновенье, и в благоговенье

Восторгом насыщается душа:

И локонов разметанных картина,

И мощных рук лепная красота,

И теплота живого травертина,

И пух обворожительного рта;

Жизнь, в каждой жилке бьющаяся кротко,

Крутой подъем пленительного лба,

Жизнь в ямке посредине подбородка

И верхняя упрямая губа;

Трепещущий во мраке бархат кожи,

Местами где алее, то белей,

И нити вен, которые похожи

На линии на лепестках лилей.

Неколебимо мыслящее море,

Одни лишь темнота и тишина,

Намека нет на все, что будет вскоре,

Когда душа воспрянет ото сна.

Чу! В море звон плывет от колокольни:

Ночь кончилась, для дня пришел черед.

Рассветным ветром мир наполнен дольний —

И спящий спящим быть перестает.

Перевод Е. Витковского

Что ж, не судьба

Что ж, не судьба, что ж, не судьба!

Нет ни цветка в саду отцветшем.

Не легче ли удел раба,

Чем мысль о непроизошедшем?

Могли бы мы плести венки

Из трав, что на полях собрали, —

Не мчаться наперегонки

По надоевшей магистрали.

Любви, мерещившейся нам,

Пришлось к судьбе приноровиться;

Непоцелованным устам

Осталось горестно скривиться.

Могла бы страсть пылать сильней

В крови, желаньем распаленной,

И песни наших летних дней

Могли б звенеть в листве зеленой!

Что ж, не судьба, что ж, не судьба!

Черед осенней непогоде.

Душа печальна и слаба

И жизнь, и осень на исходе.

Перевод Е. Витковского

Wilfrid Scawen Blunt (1840–1922)

The Mockery of Life

God! What a mockery is this life of ours!

Cast forth in blood and pain from our mother’s womb,

Most like an excrement, and weeping showers

Of senseless tears: unreasoning, naked, dumb,

The symbol of all weakness and the sum:

Our very life a sufferance. — Presently,

Grown stronger, we must fight for standing-room

Upon the earth, and the bare liberty

To breathe and move. We crave the right to toil.

We push, we strive, we jostle with the rest.

We learn new courage, stifle our old fears,

Stand with stiff backs, take part in every broil.

It may be that we love, that we are blest.

It may be, for a little space of years,

We conquer fate and half forget our tears.

And then fate strikes us. First our joys decay.

Youth, with its pleasures, is a tale soon told.

We grow a little poorer day by day.

Old friendships falter. Loves grow strangely cold.

In vain we shift our hearts to a new hold

And barter joy for joy, the less for less.

We doubt our strength, our wisdom, and our gold.

We stand alone, as in a wilderness

Of doubts and terrors. Then, if we be wise,

We make our terms with fate and, while we may,

Sell our life’s last sad remnant for a hope.

And it