более человечного смысла, то один лишь факт, что бактериологическая война замышлялась вполне серьезно, навечно останется омерзительным позорным пятном на этом извратившемся поколении.

Х. Отказ от идеала познания

Снижение потребности в критике и помрачение способности к ней, извращение функции науки, разумеется, указывают на серьезное расстройство культуры. Но полагать, что, указав на симптомы, можно в принципе устранить зло, значит жестоко ошибаться. Ибо сейчас же слышатся яростные возражения тех, кто видят себя носителями новой культуры: мы не желаем, чтобы опробованное знание возводили на престол как судию наших деяний. Наша цель не думать и знать, но жить и делать!

Вот центральный момент кризиса культуры: конфликт между знанием и бытием. Он не нов. Принципиальная недостаточность нашего знания стала осознаваться уже с самых ранних дней философии. Действительность, которой мы живем, остается по существу непознаваемой, непостижимой средствами разума, совершенно отличной от мышления. В первой половине XIX столетия эта старая истина, известная уже Николаю Кузанскому, была вновь воспринята Кьеркегором и как противопоставление экзистенции и мышления стала центральным пунктом его воззрений. Она послужила ему, однако, лишь для более глубокого укоренения веры. И только те, кто пришли после него и прошли подобный же путь независимо от него, отрешили эту идею от ее устремленности к Богу и предоставили ей мельчать либо в нигилизме и отчаянии, либо в культе земной жизни. Ницше пытался спасти человека в его трагическом изгнанничестве за пределами истины тем, что, наряду с волей к познанию вещей, различал в качестве более глубокого основания волю к жизни, которую счел необходимым понимать как волю к власти. Прагматизм лишил понятие истины притязания на абсолютную действенность, поместив ее в русле потока времени. Истиной является то, что обладает существенной ценностью для людей, которые признают эту истину. Нечто становится истиной, когда и поскольку оно действенно для определенного времени. Неотесанный ум может легко прийти к выводу: действенно, стало быть, истинно. Редуцированное до состояния относительности понятие истины должно было привести к некоему роду духовного и морального эгалитаризма, к устранению всех различий ранга и значения среди идей. Мыслители в области социологии, такие как Макс Вебер, Макс Шелер, Освальд Шпенглер, Карл Маннхайм, нашли в Seinsverbundenheit des Denkens [бытийственной обусловленности мышления] исходный пункт, который сделал их ближайшими соседями исторического материализма, ex professo[49] заключавшего в себе антиноэтическую5 18* тенденцию. Так антиноэтические силы столетия мало-помалу образовывали мощный поток, вскоре ставший угрожать дамбам духовной культуры, которые почитались незыблемыми. И вот Жорж Сорель в своих Réflexions sur la violence [Размышлениях о насилии] сделал из всего этого практико-политические выводы и тем самым стал духовным отцом всех нынешних диктатур.

Дело, однако, не только в диктатурах или их приверженцах, которые исповедуют подчинение жажды знания воле к жизни. Нужно указать на глубинную основу всего культурного кризиса. Именно духовный сдвиг и является тем процессом, который управляет непосредственно затрагивающими нас событиями.

Но разве философия вела в танце, а общество, будучи партнером, ей следовало? Приходится обратить это суждение вспять и признать: философия плясала под дудку жизни. Учение, которое знание подчиняет жизни, видимо, и само этого требует.

Отвергала ли какая-либо из ранних культур идеал познания, то есть в принципе сам интеллект? – Найти историческую параллель для сравнения вряд ли возможно. Систематизированный философский и практический антиинтеллектуализм, который мы переживаем в настоящее время, поистине кажется чем-то новым в истории человеческой культуры. История мышления, без сомнения, знала немало поворотов, когда чересчур далеко зашедший примат постижения сменялся выдвигавшейся на первый план волей. Таким поворотом был, например, период, когда к концу XIII в. идеи Дунса Скота распространялись наряду с идеями Фомы Аквинского. Но эти повороты затрагивали тогда не практическую жизнь или земной порядок, но веру, устремленность к глубинным основам бытия. И происходило это всегда в форме познания, как бы далеко ни старались при этом отбросить разум. Нынешнее сознание легко смешивает интеллектуализм с рационализмом. Даже те способы интерпретации, которые, отвергая стремление к логическому мышлению и пониманию, стремились путем интуиции или созерцания достичь того, что было закрыто для разумения, всегда оставались направленными на постижение истины. Греческое слово гносис или индийское джнана говорят достаточно ясно о том, что даже чистая мистика остается познанием. Ибо движение духа всегда происходит в мире интеллигибельного. Идеалом всегда оставалось постижение истины. Культуры, которые отвергали бы познание в самом широком смысле слова или отступались от Истины, мне неизвестны.

Когда прежние духовные течения нарушали вассальную верность инструменту логики – разуму, то всегда исключительно ради сверхразумного. Культура, желающая сегодня задавать тон, отказывается не только от разума, но и от интеллигибельного вообще, и именно ради недоразумного, ради влечений и инстинктов. Она выбирает волю, однако не волю Дунса Скота, которая его устремляла к вере, но волю к земной власти; выбирает «бытие», «кровь и почву»19* вместо «познания» и «духа»6.

Остается пока что открытым вопрос, в какой степени неизбежное признание der Seinsverbundenheit, Situationsverbundenheit [бытийственной обусловленности, ситуативной обусловленности] мышления способствовало прояснению культурного сознания – и в какой степени оно, будучи принято как исключающее все прочие, могло быть прелюдией заката культуры.

XI. Культ жизни

Новым ученым словечком, модным в образованных кругах, без сомнения, будет «экзистенциальный». Оно все чаще мелькает у любителей бросаться словами и скоро станет достоянием самой широкой публики. Если раньше автор, дабы убедить читателей в том, что он больше смыслит в неких вещах, чем его сосед, довольно долго говорил «динамичный», то теперь это будет «экзистенциальный». Слово послужит ему средством, чтобы еще более торжественно отвергать дух, выражением презрения ко всему, что есть знание и истина.

Высказывания, которые еще до сравнительно недавнего времени считались слишком уж несуразными даже для того, чтобы казаться смешными, теперь можно слышать на съездах ученых. На конгрессе филологов в Трире в октябре 1934 г., по сообщениям газет, один из выступавших заявил, что от науки нужно требовать скорее «отточенных мечей», а не истины. Когда другой выступавший не проявил должной почтительности к некоторым вопросам толкования национальной истории, председатель упрекнул его за «недостаток субъективности». И это на научном конгрессе!

Так далеко зашло дело в просвещенном мире. Не следует полагать, что упадок способности суждения ограничивается странами, где восторжествовал крайний национализм. Видящий то, что происходит вокруг, постоянно замечает, что у образованных людей, большей частью у молодежи, проявляется определенное равнодушие к доле истинности в образах их идейного мира. Такие категории, как вымысел и история, в простом, общеупотребительном значении этих слов, уже утратили отчетливые различия. Больше не интересуются, можно ли