проверить материал духовного свойства на предмет его истинности. Взлет понятия миф – знаменательный пример всего этого. Принимают как данность некий образ, в котором сознательно допускают элементы желания и фантазии, но который тем не менее провозглашают «былой реальностью» и возвышают, превращая в путеводную нить жизни, тем самым безнадежно смешивая сферы знаемого и желаемого.

Как только «seinsverbundene» [«бытийственно обусловленное»] мышление хочет выразить себя в слове, между логическими аргументами, без всяких помех со стороны критики, проскальзывают фантастические метафоры. Если жизнь не находит выражения в понятиях логики (с чем каждый вынужден согласиться), то, чтобы выразить нечто большее, чем позволяет нам логика, слово дают поэту. Так было с тех пор, как мир узнал искусство поэзии. Но по мере того как развивалась культура, становилось отчетливее различие между мыслителем и поэтом, и за каждым из них была оставлена его область. Язык нынешней философии жизни возвращается к примитивной стадии и не знает удержу в используемой им поразительной мешанине средств логики и поэзии. В числе этих последних именно метафора крови получает наибольшее распространение. Поэты и мудрецы разных народов и поколений охотно прибегали к образу крови, чтобы метко выразить в одном слове самоё суть жизни. Хотя, взятые абстрактно, и другие телесные соки могут точно так же внушать мысль о родстве и наследственности, в крови видели, слышали, ощущали ток жизни, жизнь уходила вместе с вытекающей кровью, кровь означала мужество и борьбу. Образ крови издавна наделяли священным значением, именно он стал выражением глубочайшей божественной тайны. В то же время он оставался содержательным понятием в повседневном речевом обиходе. Разве не сверх меры мифологично, когда на наших глазах метафора крови вновь входит в юридическое кредо крупного современного государства20*, и министр, вводя новое уголовное право, так говорит о крови, что и средневековый феодализм не мог бы претендовать на подобную образность?

Иерархия крови и духа сторонниками философии жизни выстроена в обратном порядке. Я нашел такое высказывание Р. Мюллер-Фрайенфельса7: «Сущность нашего духа – не в чисто интеллектуальном познании, но в его биологической функции как средстве поддержания жизни». И невозможно отважиться заявить, что такова именно сущность крови!

Одержимость жизнью, если придерживаться терминологии ее пророков, следует рассматривать как проявление чрезмерного полнокровия. Современное общество благодаря техническому совершенствованию бытового комфорта, всевозможным мерам повышения безопасности, возросшей доступности всякого рода удовольствий, продолжительно возрастающему и еще сохраняющемуся процветанию достигло такого состояния, которое древняя медицина могла бы обозначить как πληθώρα21* (плетóра). Духовно и материально мы уже давно живем в изобилии. Мы так носимся с жизнью, потому что она стала для нас чрезвычайно удобна. Постоянно обостряющиеся возможности восприятия, легкость духовного общения вносят в жизнь силу и дерзновение. Более чем до середины XIX столетия также и состоятельные люди на Западе гораздо чаще и непосредственнее соприкасались со скудостью существования, чем привыкли мы, считая к тому же, что так оно и должно быть. Еще наши деды могли лишь в очень ограниченной степени заглушать боль, лечить раны или переломы костей, защищаться от холода, рассеивать тьму, общаться с другими лично или по почте, в должной мере поддерживать чистоту тела, избегать вони и нечистот. Человек постоянно ощущал со всех сторон природные ограничения земного благополучия. Действенные усилия техники, гигиена и улучшение санитарного состояния среды избаловали человека. Он утратил добродушное смирение, привычку к каждодневной нехватке удобств – урок предшествующих поколений. И одновременно подвергся опасности утратить также способность наивно принимать счастье жизни, когда оно выпадало ему на долю. Жизнь сделалась слишком легкой. Моральная опора оказалась слишком слабой, чтобы нести все эти богатства.

В отношении прежних культурных периодов, христианских или мусульманских, буддистских или каких-либо еще, всегда приходится иметь дело со следующим противоречием. В принципе ценность земного счастья отрицалась по сравнению с небесным блаженством или растворением во Вселенной. Но поскольку названные религии все же признают относительную ценность этого мира, то, приняв это однажды, они не оставляют или почти не оставляют места для забвения дарованных Богом жизненных ценностей: ведь это было бы неблагодарным отказом от Его милостей. И именно эта столь хрупкая достижимость каждой толики земных радостей поддерживала представление об их ценности. Решительная ориентация на потустороннее могла приводить к отрицанию мира, но не допускала Weltschmerz [мировой скорби]22*.

Также и в наши дни мы сталкиваемся с противоречиями в этой области, но с совершенно иными, чем прежде. Первое из них заключается в том, что увеличение безопасности, досуга и возможностей получения удовольствий, вкратце – надежности жизни, с одной стороны, расширило границы всех форм жизнеотречения: философского отрицания ценности жизни, чисто эмоционального сплина или пресыщенности жизнью. С другой стороны, это позволило укорениться всеобщему сознанию права на земное счастье. К жизни стали предъявлять требования. К этому противоречию присоединяется и другое. Амбивалентное отношение, нерешительное в выборе между наслаждением жизнью и ее отрицанием, присуще исключительно индивидууму. Общество же, напротив, без колебаний и убежденней, чем раньше, принимает земную жизнь как предмет всех надежд и свершений. Поистине культ жизни утверждает себя повсюду.

Остается серьезный вопрос, может ли вообще удержаться высокий уровень культуры без определенной степени ориентации на смерть. Такую ориентацию знали все великие культуры, известные нам в прошлом. Есть признаки, что философская мысль уже нащупывает этот путь. И тем самым будет находиться в согласии с течениями, которые воодушевляют философию жизни, поскольку логично, что теория, ставящая существование выше познания, также и конец существования включает в свое целеполагание.

Странное время. Разум, который некогда боролся с верой и полагал, что сокрушил ее, должен теперь, дабы избежать краха, искать прибежища в вере. Ибо лишь на неослабном, непоколебимом фундаменте живого метафизического сознания абсолютное понятие истины, с вытекающими из него всецело действенными нормами морали и справедливости, будет защищено от нарастающего потока инстинктивного напора жизни.

Поразительная слепота! Нападают на знание и понятия, но при этом всегда средствами полузнания и ложных понятий. Чтобы доказать непригодность средства познания, нет иного способа, кроме как обратиться к другому знанию, отличному от того, которое отвергают. Действительность и сама жизнь остаются безмолвными и непроницаемыми. Все высказываемое включает в себя некое знание. Даже поэзия, которая наиболее страстно стремится достичь непосредственного соприкосновения с жизнью (я думаю здесь об Уитмене и о некоторых стихотворениях Рильке), остается духовной формой, остается познанием. Кто хочет всерьез опираться на антиноэтический принцип, должен отказаться от речи.

Философия, которая, предваряя обоснование своей истинности, объявляет себя зависимой от определенной жизненной формы, которой она служит, на самом деле совершенно не нужна представителям этой жизненной формы, а для остального мира вообще