Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не отдает ли почти вековой затхлостью последнее высказывание, которое, выйдя из уст Шпенглера, отозвалось в гораздо более широких кругах, чем слова Шмитта или Фрайера? Не проникнуто ли оно этакой слегка поизносившейся романтической разочарованностью? И разве справедливо называть изначальной жажду борьбы – по природе свойственной хищникам? Существуют ли хищники, сражающиеся ради сражения? Или, скорее, всегда, как доказывал Августин, ради того, чтобы сохранить pax [мир], спокойствие бытия, каковое он зрел простирающимся, как основное начало космической жизни, от безжизненных вещей вплоть до небес?
Эти распрекрасные рассуждения, которые слывут реализмом, потому что походя расправляются со всеми докучными принципами, обладают немалой притягательной силой для подросткового возраста. Вот признак нашего времени – у значительной части людей продолжают доминировать подростковые представления. Путаница и смешение страстей и мнений более неустранимы в условиях современной жизни. И к этой путанице взывает философия жизни.
Возвышению бытия над познанием сопутствует еще одно следствие, которое заслуживает внимания. А именно то, что вместе с приматом познания должны быть отброшены также нормы суждения, а вместе с ними и нормы долженствования. Ибо каждое нравственное суждение в конечном итоге есть акт познания. Вышеупомянутые авторы полностью принимают это следствие. Мы не выносим никакого суждения относительно явлений культуры, говорят они, мы их лишь констатируем. Но там, где речь идет о человеческих отношениях и поступках, констатировать уже недостаточно, там необходимо и неизбежно возникает оценка. В цитированном сочинении К. Шмитт посвящает несколько примечательных страниц понятию зла. Он склоняется к признанию первородного греха, а именно констатирует, «daß alle echten politischen Theorien18 den Menschen als “böse”… voraussetzen»19 [«что все истинно политические теории… исходят из предположения, что человек есть существо “злое”»]. Но как он это понимает? – А вот как: «“böse”, das heißt als ein keineswegs unproblematisches, sondern “gefährliches” und „dynamisches” Wesen» [«“злое”, то есть никоим образом не свободное от проблем, но существо “опасное” и “динамичное”»]. Которому, очевидно, вполне дозволено потакать своей злобе. Вот совершенно внехристианское, и вместе с тем совершенно бессмысленное, определение зла, которое вхолостую вертится в порочном круге выдвинутого автором тезиса.
К чему приверженцы философии жизни обременяют себя христианскими терминами? Имей эти термины для них хоть какой-нибудь смысл, им давно стало бы ясно, что теория автономной политической жизни, реализуемая в противопоставлении друг – враг, означает отпадение от духа, гораздо ниже сферы наивного анимализма, в сатанинскую бездну, где зло превозносится как путеводная нить и спасительный огонь маяка.
XIII. Упадок моральных норм
Рассмотрение последствий учения, отвергающего идеал познания как таковой ради требований в конечном счете не сводимого к познанию бытия, непосредственно привело нас к вопросу о нравственных основаниях общества. Следует ли, наряду с ослаблением потребности и способности к критике, говорить об упадке морали? И если да, в чем обнаруживается это явление?
Здесь прежде всего необходимо делать различие между моралью и нравственностью, теорией и практикой в обществе определенной эпохи. Моралисты всегда сокрушались по поводу резкого падения нравов в их время. Они исходили не из сравнительной статистики, которой не имели. Они видели только, что многие люди их времени достаточно скверны, и предавались идиллической иллюзии, что раньше все было лучше. Может, и было, может, и нет. – Наше время располагает начальными данными сравнительной статистики, но они не заходят очень уж далеко в прошлое. Материал их ограничен, достоверность сомнительна, доказательность невелика. Что касается заметных фактов общественного характера, то, по-видимому, нет оснований обвинять наше время в падении нравов больше, чем любое из предшествующих. Это не значит, что моральный уровень индивидуума стал выше, но единственно лишь то, что более решительные меры поддержания общественного порядка лучше, чем раньше, держат в узде определенные проявления аморального поведения. Это касается преимущественно явлений, которые непосредственно коренятся в неудовлетворительных условиях жизни и социального окружения, таких, как алкоголизм, проституция, детская беспризорность.
Менее доступен для статистики вопрос, стал средний человек «честнее», чем раньше, или наоборот. И дело здесь не в числе приговоров за воровство, лжесвидетельство, мошенничество или растрату, но в тысяче оттенков искренности и верности, которые ускользают от судьи, налогового инспектора и даже от пристального внимания критиков отношений друг к другу.
То же справедливо в еще большей степени для всего, что относится к сфере сексуальной этики. Осуждение – будь то по религиозным или социальным мотивам – увеличения числа разводов, искусственного ограничения рождаемости, свободы половых связей среди молодежи вряд ли затронет существо проблемы. Сексуальная этика в гораздо большей мере, чем обязанность быть правдивым и честным, освободилась от связи с религиозными нормами. Однако точно так же, как осознанная обязанность давать правдивые показания, она требует наличия критерия, лежащего глубоко в индивидуальной совести. Без персонального осознания каждым человеком в отдельности, что он должен противостоять коренному пороку, называемому распутством, общество безнадежно обречено на сексуальное вырождение и в итоге на гибель.
Все вместе взятое не дает достаточных оснований говорить о падении морального уровня по сравнению с прежними периодами в западном обществе. Что действительно очень сильно затронуто, так это нормы нравственности вообще, сама теория морали. Здесь все основания говорить о феномене кризиса, который, быть может, должен считаться более опасным, чем снижение интеллектуального уровня. Если средний человек, по всей видимости, ведет себя ни хуже ни лучше своих предшественников, то у тех, кто не чувствует себя связанными нравственным законом, данным в откровении и предписанным верой, крайне шатки самые основы понятий о нравственном долге. Безусловно, обязывающие нормы христианской этики для очень и очень многих утратили свою действенность. Но утрачивается ли с исчезновением теоретического основания и всякое осознание такой обязательности? Очевидно, нет. То ли под влиянием инерции, то ли в силу глубокой укорененности в душах людей, христианская мораль, в той несколько обесцененной форме, в которой она всегда принималась общественной жизнью, продолжает главенствовать в общественных и личных нормах нравственного поведения. Закон, взаимоотношения, деловая жизнь – все они исходят из предпосылки, что люди, нормальное большинство, следуют нормам нравственного закона. Человек чувствует себя обязанным его соблюдать, вовсе не задаваясь вопросом, покоится ли эта его личная обязанность на вере, философии, общественном интересе или каком-либо