В тот день после службы мы с Кэрол отправились на долгую прогулку. Я сказал: «Вы хотели бы, чтобы Пол просто был счастлив быть Полом и оставался таким?» – «Ну конечно, – сказала Кэрол. – Конечно, хочу. Это было бы легче для него и для всех нас. Но ключевая фраза тут „счастлив быть Полом“. Он не был счастлив, и я так рада, что у него хватило смелости что-то предпринять. Нет, если бы он был счастлив быть Полом, любой желал бы этого, но поскольку это не так – я не могу представить себе мужество, которое потребовалось для этого. В эти выходные кто-то сказал мне: „Кэрол, Пол умер, и я еще не перестал оплакивать его“. Я этого не чувствую. Ким гораздо ближе к людям, чем когда-либо был Пол. Пол никогда не был плохим, он просто не присутствовал среди нас полностью. Он не обращал на нас внимания». Она засмеялась, а потом сказала с обожанием: «И посмотри, что мы получили! Ким!» И благодать, казалось, была одновременно причиной и следствием ее счастья в этом трогательном заявлении.

Работая над этой главой, я все время возвращался мысленно к прекрасным словам, которые Теннисон посвятил памяти Артура Генри Хэллама: «В тебе отвага, твердь, шутя, / Смешаться с грацией сумела; / К тебе доверчиво и смело / Тянулось ручками дитя»[1605][1606]. Принятые нами представления о мужественности и женственности – это современное тщеславие. Хотя Хэллам не был ни трансом, ни геем, его магнетизм заключался в этом смешении силы и мягкости, смелости и сострадания. Я помню, как впервые прочитал строки Теннисона, когда был подростком, думая, что он прославил этого друга за те самые качества, которые больше всего беспокоили меня во мне самом. Я хотел быть кем-то благородным, а не просто мальчиком, который потерпел неудачу в проявлении настоящей мужественности. Я хотел подражать тому, что было лучшим в моем отце и матери, в жизни ума, на который в первую очередь часто делают ставку мужчины, и сердца, где побеждают обычно женщины. Я видел в ободряющих словах Теннисона похвалу не андрогинному лицу, а замысловатой природе красоты. Мужественность и женственность здесь казались не замкнутыми в бинарной конкуренции, а сплавленными во взаимодействии. Любой человек с открытым сердцем должен знать, что мир давно бы иссяк без проводников, которые переносят мужские и женские смыслы через жестокие границы гендера. Это может быть слишком новым общественным явлением для того, чтобы уже обрести идентичность, но что изменилось, – так это характеристика таких людей – не их вечная добродетель, не их сверхъестественное, необходимое великолепие.

У меня прекрасная мужская жизнь, я проделал всю эту работу, но я знаю, что в 12 лет я бы выбрал быть женщиной, если бы это было легким и полным преобразованием. Возможно, это только потому, что быть женщиной казалось мне более респектабельным, чем быть геем, а 12 лет – это возраст конформности. Я не жалею о том, что я не женщина, так же как и о том, что я не был мощным футбольным героем или не родился в британской королевской семье; трансдети обычно считают, что они уже являются представителями другого пола, а я так никогда не считал. В конце концов, быть геем оказалось для меня счастливым путем, и, поскольку человек живет в непрерывном настоящем, я не чувствую, что страдания, которые я пережил, – это лишь постоянные потери (хотя моя последняя книга была, в конце концов, о депрессии; на моем пути свои проблемы).

И все же мне нравится представлять себе научно-фантастическое будущее, в котором гендерное несоответствие не повлечет за собой хирургических процедур, инъекций гормонов и социальной дезадаптации – общество, в котором каждый может выбрать свой собственный пол в любое время. Без физической травмы такие люди полностью соответствовали бы своему утвержденному полу, с полностью функционирующей репродуктивной системой и умом и сердцем того «я», которое они считают по праву своим. Если они хотят задержаться в середине гендерного спектра – физически, психологически или и так, и так – это тоже возможно. В таком фантастическом мире, мне кажется, многие люди предпочли бы попробовать жизнь с другим полом. Я всегда любил путешествовать, и, если бы кто-то предложил мне поездку на Луну, я оказался бы там в одно мгновение. Какое путешествие может быть более увлекательным и экзотическим, чем узнать, каково это – быть своей собственной противоположностью? Или, действительно, жить на какой-то неуловимой территории, для которой противоположности просто нет? Как бы я обогатился, если бы у меня был билет туда и обратно!

В то же время я знаю, что выбор может быть обременительным, утомительным и пугающим – особенно непривычный выбор. Моя первая книга[1607] была о группе советских художников, и я был с этими художниками, когда они приехали на Запад. Я помню, как один из них разрыдался в немецком супермаркете, где продавалось 20 разных марок сливочного масла, потому что просто не мог сделать выбор, который предлагала ему западная культура. Какая-то часть меня считает, что люди плохо умеют делать выбор: люди, которые не могут осознанно проголосовать на выборах при демократии, которые имеют рекордно высокий уровень разводов, которые не любят детей, рожденных из-за того, что они не проконтролировали зачатие, потерпят крах, если им будет предоставлена полная свобода выбора своего пола. Но я также считаю, что выбор – это единственная истинная роскошь, что только факт выбора при принятии решений придает им ценность. В современной Америке выбор – это желательная валюта, и даже понимая трудности, которые влечет за собой выбор, я с радостью представляю себе будущее, в котором мы сможем выбирать всё. Вполне возможно, что я выберу то, что у меня есть сейчас – и буду любить это еще больше за то, что выбрал это сам.

Я начал писать эту книгу, чтобы простить своих родителей, а окончил, став родителем. Ретроспективное понимание дало мне свободу жить в будущем. Я хотел понять, почему испытал столько боли в детстве, понять, чем я занимался, чем были заняты мои родители и что происходило в мире. Я чувствовал, что должен и своим родителям, и самому себе доказать, что наша близость важнее наших проблем. Если оглянуться назад, становится очевидным, что мои исследования о воспитании детей были и средством подавить мои опасения по поводу того, смогу ли я быть родителем. Но разум действует таинственным образом, и если это было моей тайной целью, то оно раскрывалось только постепенно.

Я рос в страхе перед болезнями и инвалидностью, я готов был отвести взгляд от любого, кто был слишком не похож всех, несмотря на то, что я знал, что сам отличаюсь от других. Моя книга помогла мне подавить этот фанатичный импульс, который я всегда считал уродливым. Явная меланхолия в рассказах, которые я слышал, возможно, должна была заставить меня уклоняться от отцовства, но она возымела противоположный эффект. Воспитание бросило вызов этим семьям, но почти никто не пожалел об этом. Они продемонстрировали, что при наличии достаточной эмоциональной дисциплины и осознанной воли можно любить кого угодно. Меня утешало, что работа над собой поможет принять; я был уверен, что любить не трудно – любить легко.