пребывать вечно! Мы всегда что-то значимое пропускаем, присутствуя там, где нам быть не нужно, а главное – покойнику безразличны чествования, но важны молитвы!..

Красивая, очаровывавшая своим счастливым блеском глаз еще вчера, будучи рядом с мужем чувствовавшая уверенно завтрашний, не хуже сегодняшнего, день, радуясь каждой минуте, проведенной с ним, сегодня – мишень для разномастных взглядов, половина из которых рассматривает ее как женщину для… – тут у каждого свои мысли, ядовито несущиеся из закоулков страстей, спрятанных, влекущих, стыдящих. Кто-то жалеет, кто-то злорадствует, кому-то мнится постель с ней, редкий уверен, что поможет и не обманет, совсем редкий сделает это без меркантильных интересов.

Дети, стоящие у гроба, всегда вызывают порывы благородные и добрые, но единицы способны воплотить их в жизни, все больше в том же, разошедшемся уже воображении, причем со способностью принимать благодарность из мечты, которую после будут ощущать вполне физически.

Да, Господь ценит и учитывает даже намерения, но лишь тогда, когда они не воплотились по причинам, не зависящим от самого человека, а не остались просто намерениями неживыми изначально.

Есть ли место гостям в сознании несчастной вдовы, когда каждое мгновение перед захоронением не только последнее, но и бесценное. Вот таким она не увидит его больше никогда, нигде, ни за что, даже неживым, никаким! Это так же верно, как и то, что любая любящая женщина с неподдельным ужасом ассоциативно, с чем-то случайным несчастным, неожиданно представляет, обнимающего ее любящего мужа, что мгновенно рождает всплеск такого урагана эмоций, что невозможно сдержать ни слезы, ни отяжелевшее дыхание, ни возбуждение, и только взаимная волна способна погасить привидевшийся бред… впрочем, в свое время обязательно материализующийся…

С этой минуты мужчины определялись вдовой только одной характеристикой – способные поддержать ее, говорящие правду. Остальные, даже вынужденные по понятным причинам молчать, записывались в «тряпки», хорошо, если не во враги.

Заняв место у изголовья гроба супруга, внесенного в церковь Ваганьковского погоста для отпевания, вглядываясь в сменяющих друг друга прощающихся, пронизывая насквозь взглядом каждого, еще издалека, вдова запечатлевала то их душевное состояние, которое под атакой этих глаз раскрывалось полностью в настоящем виде. Она чувствовала даже запах, но не одежды и тела, а самих душ…

Так об этом говорит ставший уже нашим проводником «Черный дневник»:

«Голушка шмыгал носом. После мороза в церкви сопли и слюни потекли. Глаза бегали. Стоял поближе к Славику Беззубикову, ища в нем защиты. Меня, увидев, типа «дружески» кивнул: «Добрый день» – вежливый! Я даже отвечать не стала, мол, «куда уж добрее». При прощании мимо гроба просеменил – наблюдая, как на него смотрят окружающие. Явно в его «котелке» крутилась мысль «чур меня!». Убийство Тимура лишний раз убедило его, что он выбрал правильную сторону, встав за спиной тех, с кем сила. Если следствие и Небо обошли его вниманием, то только в силу его ничтожности!»

Я пишу эти строки, снова вспоминая о том времени, не потому что хочу или мне это нравится – люди, большей частью честные и во многом замечательные, хоть и попавшие в криминал, так же как и я тогдашний, притягивают меня из прошлого, словно прося: ««Солдат», скажи о нас, мы тоже были люди! Скажи, иначе другие, приходящие такими же незрячими, уйдут вслед нам!» – я возвращаюсь, но всегда прохожу мимо вот таких ничтожеств, волею судеб часто оказывающихся выше более достойных, отвечающих запросам времени и требованиям обстоятельств. Эти боятся рядом с собой иметь лучших себя, опасаясь за свою участь, опираются не на себя и свое, а на кого-то и чужое, с наслаждением наблюдая, как это чья-то сила расправляется с настоящими индивидуальностями по их наводке, часто ошибочной и всегда ненужной…

Так было испокон века, имеет место сегодня, тем же полон будет социум и в будущем! Для меня всегда было загадкой, каким образом бесталанность, бездарность, вредность, очевидные всем и каждому, находят опоры и рычаги для движения наверх. Вся ценность людей, обладающих такими качествами, состоит лишь в мираже преданности, растворяющемся при первом же легком ветерке только кажущейся опасности, а их невероятная выживаемость воплощается в нахождении следующего кормильца, ищущего пресмыкающегося льстивого ординарца для своего эгоизма – коль есть товар, значит есть и спрос…

«Юрий Петрович Головин держался с «марволятами», – продолжают строки того же дневника, – «под «прикрытием» того же Вячеслава, видно, что не полностью правильно понимающего происходящее. Не доволен он был и парой крепких ребят, присланных ему в помощь, как сказал Ческис. Толи в нем сомневались, толи дело не чисто…

Обострившееся зрение и нюх, как у хищника, кидали мое внимание в разные стороны, ища, откуда лучил негатив. Не многих я запомнила, но эту группу товарищей память зафиксировала навсегда, вплоть до рисунков на шарфиках и запахов одеколонов.

Саркисов, так же сразу выделив их, не подал никому руки. В глазах Ческиса и Галушко был точно страх, замешательство. Это заметили многие! Головин же смотрел мне в глаза скорее с сожалением, виноватостью, мол, не мог ничего сделать, хотя и старался…

При прощании, после отпевания в храме, Юра подошел немашинально к Тимуру, как будто просил прощения – дотронулся до края гроба. Не могу это объяснить – но его оттолкнуть мне не захотелось.» – «Черный дневник» глаголет словами истины, расставляя все сегодня на свои места, хотя и призван был поначалу стать просто урной для сливаемых избыточествуемых переживаний:

«Ческис был напряжен, не расстроен. Зорко следил за реакцией. Прилетевшему на похороны Марку настоятельно посоветовал не идти на кладбище: «там нас всех перестреляют». Сам пришел. Смелый такой?! Попрощаться?! Отнюдь! Ческис, зная, что Марк не отдал Тимуру обещанные деньги, я думаю, кроме всего прочего, хотел стрелки перевести на него, мол, деньги зажал. Убил. На похороны не пришел. И поначалу это почти удалось. Но «ПОЧТИ» – ключевое слово! Когда он (Ческис) подошел ко гробу – я встала между ним и мужем. Он быстро вышел из церкви и уехал. К могиле не пошел».

У каждого человека может быть своя правда, но Господь знает каждого, каждого и судить будет!

Что можно еще добавить?

Только то, что это обычные реалии того времени. А поведение самого Дмитрия Семеновича Ческиса, крепкие парни, намерения – норма, наблюдаемая и на похоронах криминальных лидеров того времени. Тосты и обещания, не соответствующие им последующие действия – обычные маски, но что слова, когда и люди не те! Не Ческис принимал конечное решение, не он воплощал, хотя и думал, что способен управлять отморозками, которые на самом деле «пожирали»