Меня не трогали (или не хотели трогать) почти три недели. Неплохо для любителя, особенно в такой густонаселенной стране, как Англия.

Я гнал машину проселками, не зажигая фар. Мне хотелось думать, что между мной и остальным обитаемым миром сотни миль продуваемых ветром пространств. Я тащил чемодан сквозь бесконечные английские пейзажи, мимо полей с лениво пасущимися коровами и унылых деревенских окраин, и ни огонька не согревало темноту вокруг.

Добравшись до станции, я сел на поезд до Лондона. Я знал, куда идти. В меблированные комнаты в Блумсбери, к северу от Рассел-Сквер. Туда, где селились одни неудачники и где никому не было до меня дела, и меньше всех – неряхе-хозяйке.

Завтрак – склизкое остывшее месиво – ждал на подносе у двери. На ланч здесь подавали эль, хлеб и сыр. Ужин (если вы из тех, кто ужинает) приходилось добывать самостоятельно. Если вам случалось возвращаться в пансион за полночь, на вас налетали бледные призраки Рассел-Сквер. Призраки кружили вдоль чугунных оград, словно память о них сама по себе была достаточной защитой от полицейского фонарика. И всю ночь воспоминания о перекошенных ртах, изглоданных остовах и пустых глазницах, в которых не было жизни, не давали вам уснуть до утра.

Один из постояльцев играл Баха – чаще и громче, чем хотелось бы, – но кто мог запретить ему эту невинную прихоть?

Были еще одинокий старик с застенчивой сосредоточенной улыбкой и грязными мыслями и двое неповоротливых увальней, возомнивших себя актерами.

Довольно скоро пансион мне опротивел. Я купил рюкзак и отправился бродить по Девонширу. Разумеется, обо мне упоминали в газетах, но скупо. Никаких сенсаций, никаких размытых фотографий, на которых я смахивал бы на армянского торговца коврами с зубной болью. Короткое сообщение о моем исчезновении: возраст, рост, вес, цвет глаз, американец – вероятно, владеет информацией, которая может оказаться полезной властям. Далее шла краткая биография Эдварда Крэндалла, не больше трех строчек – ничего занимательного, еще один состоятельный бездельник, покинувший этот мир. Газеты называли меня американцем, и это решило дело. В Блумсбери мой акцент еще можно было не заметить, но для шахтерских краев это было чересчур.

Взяли меня в Чегфорде, на границе с Дартмуром. За чаем, разумеется. Я остановился на маленькой ферме – столичный литератор на отдыхе, неразговорчивый, но с хорошими манерами. Большой любитель кошек.

Их было две, черная и белая, – упитанные красавицы, разделявшие мою любовь к девонширским сливкам. В тот унылый, как тюремный двор, день мы с кошками пили чай в гостиной. В такой день впору повеситься. Серый туман клочьями нависал над грубым утесником, желтевшим на пустошах.

Их было двое. Несмотря на корнуоллское имя, констебль Трессидер был из местных. Он мирно сидел в уголке, распространяя специфический запах полицейской формы. Бояться следовало не его.

Второму, из Скотленд-Ярда, было за пятьдесят. Настоящий атлет, краснорожий гвардейский уорент-офицер, ни грубости, ни мертвенно-бесстрастного голоса – сплошные дружелюбие и участие. Он положил шляпу на край стола и подхватил на руки черную кошку.

– Наконец-то мы нашли вас, сэр. Инспектор Найт, Скотленд-Ярд. Задали вы нам работенку!

– Чай будете? – Я потянулся к колокольчику и прислонился к стене. – Выпейте чаю с убийцей.

Инспектор рассмеялся. Констебль Трессидер не проронил ни звука. На его обветренном лице ничего не отразилось.

– С удовольствием, но давайте не будем торопить события. Никто никого не обвиняет.

Наверное, я побледнел как смерть. Он вскочил, схватил с полки бутылку «Дьюарс» и плеснул мне в чашку – быстрее, чем я успел удивиться, что такой здоровяк способен так быстро передвигаться. Затем поднес чашку к моим губам. Я глотнул.

На плечо опустилась рука, легкая и вопрошающая, словно клюв колибри.

Я усмехнулся:

– Придется вам допивать. Я не разбавляю чай спиртным.

Констебль пил чай в углу, инспектор за столом, поглаживая черную кошку на коленях. Великая вещь субординация.

В тот же вечер мы вернулись в Лондон.

Вот, собственно, и все.

Они прекрасно понимали, что прошляпили это дело. Англичане умеют проигрывать с таким видом, будто одержали победу. Зачем я взял револьвер? – Она неосторожно дотронулась до него, и я запаниковал. Понимаю, так делать не стоило. – Отдаю ли я себе отчет в том, что все сложилось бы удачнее – для обвинения, разумеется, – если бы расследование, отложенное по запросу полиции, заподозрило неладное? – Разумеется, отдаю – и раскаиваюсь.

Однако это была внешняя сторона дела. Внутри, за холодной каменной стеной их глаз читались сомнения. Идея пришла слишком поздно, и это была моя вина. Слишком поздно в их безжалостных острых умах зародилась мысль, что убитый был так пьян и так глуп, что позволил убийце вложить револьвер себе в руку, сказать: «Бах!» – и вялым пальцем нажать на курок.

Миллисент Крэндалл я встретил во время отложенного расследования – женщину в черном, которую знал когда-то, но успел забыть. Мы не разговаривали. Больше я ее не видел. Думаю, ей пошел бы черный кружевной пеньюар. Возможно, у нее такой есть.

Леди Лейкенхем я встретил на Пиккадилли, неподалеку от Грин-парка. С ней были мужчина и собака. Она отослала обоих вперед и остановилась со мной поболтать. Пес походил на короткохвостую пастушью собаку, но меньших размеров. Мы пожали друг другу руки. Выглядела она сногсшибательно.

Мы стояли посереди тротуара, а англичане методично обтекали нас с двух сторон, как умеют только англичане.

Ее глаза были как черный мрамор, непроницаемые, спокойные.

– Ты меня просто выручила, – сказал я.

– Ерунда, милый. Мы всласть поболтали с помощником комиссара в Скотленд-Ярде. Чуть не утонули в виски с содовой.

– Если бы не ты, они повесили бы это на меня.

– Сегодня, боюсь, ничего не выйдет, – деловито промолвила она, – а вот завтра… Я остановилась в «Клэридже». Придешь?

– Завтра, – ответил я, – непременно. (На следующий день я покидал Англию.) – Значит, ты сшибла его с ног. Прости мою дерзость, но зачем?

Мы стояли на Пиккадилли, рядом с Грин-парком, а вокруг сновали вежливые пешеходы.

– Я? Как гадко я поступила. Не знаешь почему?

Хористка. Спокойная и невозмутимая, как Грин-парк.

– Я догадываюсь. Женщине достаточно улыбнуться, чтобы такой, как он, вообразил, что она готова с ним лечь.

Ветер далекой пустыни донес до меня пряный аромат ее кожи.

– Завтра, – повторила она. – Около четырех. Даже звонить необязательно.

– Завтра, – солгал я.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Неподвижный, как столб, омываемый потоками англичан, принимавших меня за каменное изваяние, китайского мудреца или фарфоровую куклу.