– Я знаю! Пустота, – выдохнула Герда. У меня было то же самое, особенно после. Такая дыра образовалась, что туда спокойно могла провалиться не только я, но и весь мир, к чертям собачьим.

– А кобель все ходит-бродит, ищет свое я, свое счастье. Когда вот оно, бери и люби.

– Я ему говорила уже, что сколько бы он ни уходил от женщины, он уходит от счастья.

– Ага, а мы без него остаемся, – готовила на кухне чай Муха.

– Может, и нет его вовсе? Только хочется очень верить, что есть.

– Вот мы по углам и шерстим, – вынесла в комнату чайник и чашки Муха, а в вазочке – любимые сдобные ушки, которые она сама готовила.

– Куда же оно девается, парадоксально, – придвинулась к столу Герда.

– Видимо, счастье – материя неделимая, доступная только двоим.

* * *

Шарик, пьяный и счастливый, лежал на Елисейских Полях, задрав голову к небу и ковыряясь башней в носу. Башня была Эйфелева, она грациозно мерцала в парижской ночи, а он, маясь дурью, все время пытался удержать ее канувшую в небо вершину на кончике своего носа. Все, чего не хватало в этот вечер для счастья, так это женщины. «Но где ее взять за границей? Свою бы, родную», – подумал Шарик, как сразу же зазвонил тел. Звонила Муха.

– Ты в роуминге? – как всякая чуткая женщина, поздоровалась она.

– Нет, я в Париже.

– Да знаю я. Поэтому и не хотела тебя разорять.

– Да говори, чего уж там, – оставил в покое силуэт башни Шарик. – Мне для тебя ничего не жалко.

– Правда?

– Правда.

– Ты такой щедрый, Шарик.

– Я не щедрый, я пьяный.

– По телевизору шел фильм «Шербурские зонтики», я сразу вспомнила тебя. Подумала: как ты там?

– Я в порядке. Да лежу на Елисейских Полях.

– Поля прямо в городе?

– Улицы так называются, темнота.

– У нас давно уже стемнело.

– Ага, еще в семнадцатом.

– Мы в другом часовом поясе.

– Я бы сказал – за поясом. Как в начале века заткнули, так и сидим. Ну, это все лирика, – понял Шарик, что разговаривать с женщиной про политику – время терять. – Кстати, я здесь начал писать стихи.

– Да? Серьезно?

– Серьезно. Хочешь почитаю?

– Конечно, я люблю стихи.

– Мы прогуливались по полям, она была высока, стройна, самое главное – рядом. Ее глаза дышали открытым морем, стена предложений аккуратно замазана красным, из которой выходили фарфоровые слова, когда она говорила, блестящие колебания, когда смеялась. Легкое платье весны, вышито женскими формами, оно прикрывало слегка бесконечные ноги, вместо шпилек две перевернутые Эйфелевы башни. Вонзались при каждом шаге в сердце Франции, в ногах ее валялся Париж, я чуть выше.

– Ух, ты! Как красиво, правда, не все понятно! А кто эта сучка?

– Она не сучка, она парижанка.

– Понятно, куда нам до них, – обиделась Муха. – А как же языковой барьер?

– Чтобы склеить бабу, мне французский не нужен. Это здесь он может помочь, а во Франции – нет, там этим никого не удивишь.

– Ты с ней живешь?

– В некотором роде.

– А где ты с ней познакомился?

– На собачьих бегах.

– Заграница сильно изменила тебя, раньше никогда ни за кем не бегал.

– Я здесь чемпион.

– Ты и здесь был чемпионом, только раньше бегали за тобой.

– Дура, это же работа. Хорошо платят.

– На жизнь хватает?

– На красивую? Да, на красивую собачью жизнь.

– Ну, и как французские девки – отличаются от наших?

– Да.

– А чем?

– Не рычат.

– Что, такие послушные?

– Нет, картавые.

– А чем ты там занимаешься в свободное время?

– Свободой. Она же штучка капризная, чуть дашь слабину – и уже на поводке у обстоятельств, в лучшем случае на поводке.

– А в худшем?

– В худшем на цепи. Ну, что еще. Изучаю городские достопримечательности, улочки и дворы. Как закончу спортивную карьеру, думаю поводырем пойти. Знаешь, профессия не бей лежачего: води себе престарелых или незрячих, оплата почасовая сдельная. Там глядишь накоплю на конуру на Лазурном побережье. Лежи себе, загорай, пялься на молодых сучек, что приезжают на отдых, да внуков воспитывай, да рыбу лови, да устриц трескай.

– А на что жить будешь?

– Как на что? А пенсия?! На их пенсию можно гарем содержать.

– Шарик на пенсии? Не смеши меня. Заскучаешь?

– Что-нибудь придумаю.

– Ресторан откроешь?

– Почему ресторан?

– В кино так показывают, у всех иностранцев единственная мечта – ресторан открыть.

– Нет, ресторан невыгодно. Нужна сеть, Фас! Фу! Д! – слышала про такую?

– Ну, допустим. Ты думаешь, что все сразу набросятся?

– Очень выгодно. Но не знаю пока, как пойдет.

– Черт, вот житуха. Жаль, что мы с тобой расстались, у нас так много общего.

– Да, будь мы разные, жили бы душа в душу. – смотрел на эту жизнь Шарик из-за границы, как из будущего в прошлое. И она не вызывала в нем больше энтузиазма.

– Учи французский, приезжай. «Черт, кто меня за язык тянул, – вытянул свой длинный язык Шарик и облизнулся, – вдруг на самом деле приедет».

– А кем я там смогу работать, разве что сукой.

– А там ты кто? – почесал лапой живот себе Шарик. – Ну что за условности. Думаешь, тут работы мало?

– В том то и дело, что работать не хочется.

– А что хочется?

– Просто хочется.

– С другой стороны, нужны мы им здесь, как собаке пятая нога. Здесь капитализм. Раньше я тоже думал, что он мне улыбается, – посмотрел Шарик на рекламный щит с какой-то цыпой, которая предлагала свежесть зубной пасты. – Потом пригляделся – оскал, – вылакал он последние капли из бутылки. – Алло, ты меня слушаешь? – остался его лай без ответа. «Вино кончилось, Муха улетела куда-то». За вином можно сходить. А за ней, куда он мог сходить за ней? Окажешься так под мухой, и пиши – пропало. Ведь за девушкой надо ухаживать. То, что ты пишешь ей день и ночь, еще ничего не решает, считай, что ты просто заполняешь анкету, чтобы устроиться к ней на работу. Шарик лежал и думал, что было бы, если… И все его мысли спотыкались о ее прекрасное гибкое тело, будто оно лежало полицейским на той самой дороге, по которой он так лихо мчался верхом на мечте, наслаждаясь прелестями и свободой. Не притормозил, больно упав на обочину жизни: он вспомнил ее слова: «Я могла бы быть лучше, но боюсь, тогда ты захочешь на мне жениться. А мне этого сейчас никак нельзя. Пока мне нужна свобода, я хочу есть ее на завтрак, обед и ужин. Нет ничего вкуснее свободы».