Она представила себе, как стала бы звонить от него отцу или матери в Нью-Йорк, – он смог бы услышать разговор только с ее стороны (Я не знаю точно, как давно… Точно несколько часов… Здесь уже темно) и сделать собственные выводы. Он снял бы с вешалки пальто, надел картуз и отправился искать для нее помощи – или позвонил бы в полицию. Она повернулась и пошла обратно к дому.

Она уже прошла мимо машины учителя и только хотела положить руку на садовую ограду, как услышала, что ее окликают по имени. И, еще не успев обернуться, она почувствовала какое-то тепло, тепло изнутри, такое тепло, что холод потерял всякую власть над ее телом.

Она несколько раз поскользнулась, пока бежала к нему – так быстро, как только можно было в этом снегу. Она заметила уже тогда и еще часто вспоминала потом: они встретятся как раз под фонарем, обнимутся, покроют поцелуями холодные щеки, глаза, губы друг друга – как в кино, вот что она подумала, когда еще в нескольких метрах от него осознала, что он один. Она перевела взгляд на какую-то точку позади него, точку, где растворялись во тьме покрытые снегом ивы по обеим сторонам дороги.

Он не бежал; он ковылял к ней, будто хромой. В следующую секунду они крепко обнялись. Поцелуи, слезы – его ресницы были заснежены или заледенели, увидела она, когда они перестали целоваться, чтобы посмотреть друг другу в глаза.

– Милая, – сказал он. – Милая моя.

Он тоже плакал, во всяком случае, что-то влажное и блестящее стекало из уголков его глаз к верхней губе.

– А где?..

Она еще раз посмотрела на исчезающую в черноте дорогу за его спиной.

– А он не?..

Он кивнул в сторону дома.

– Здесь его тоже нет?

Она посмотрела ему прямо в глаза и медленно покачала головой.

– Я его потерял, – сказал он.

20

Позднее – гораздо позднее, годы спустя и даже до сих пор, – Лаура будет возвращаться мыслями к этим минутам, к их кадру из фильма под уличным фонарем, и каждый раз спрашивать себя, заметила ли она уже тогда что-нибудь странное. Неестественное звучание голоса, когда он спрашивал: «А он не?.. Здесь его тоже нет?»

Как звучит голос человека, который делает вид, будто не знает, где другой? Который притворяется, будто понятия не имеет, что случилось с тем другим? Голос человека, которого ты хорошо знаешь, – о котором думаешь, что хорошо его знаешь, снова поправляла она себя каждый раз в те дни, недели, месяцы и годы, которые следовали за исчезновением Яна Ландзаата.

Я его потерял. Как будто речь о маленьком ребенке, который ускользнул от его внимания в универмаге или на заполненном людьми пляже. Он взял стул и сел у печки, наклонившись и подперев лоб руками. Чтобы не надо было смотреть на нее? И эта последняя подробность с течением времени – с течением все более долгого времени – значила все больше. Он все дольше сидел в такой позе там, в ее воспоминаниях, ровно столько, сколько на нее не смотрел.

– Произвел ли он на вас впечатление виноватого или – давайте я скажу это иначе – сознающего вину?

Тот из двух агентов уголовного розыска, у которого волосы были темнее, перелистнул страницу своей записной книжки и дружелюбно посмотрел на Лауру – серьезно, но, главное, все-таки дружелюбно.

Она сидела между родителями на диване в гостиной. Мама заварила чай, а потом разлила его по дюралексовским стаканам без ручек. По всему было заметно, что агенты, если они вообще пили чай, привыкли, что его подают в чашках с блюдцами или уж по крайней мере в солидных кружках, потому что они тянулись к стаканам, подхватывали их, обжигая пальцы, и поскорее ставили обратно.

– Если хотите еще стропвафель[4], берите, пожалуйста, – сказала мама.

Лаура посмотрела на лицо дружелюбно смотревшего темноволосого агента. Это было красивое лицо, моложавое. Другой агент был в первую очередь большим и грузным; квадратное лицо, белокурые волосы ежиком.

– Не знаю, – сказала она. – Правда не знаю.

Она почувствовала, как у нее защипало в глазах, а через несколько секунд – мамину руку на своем плече, мамины пальцы, которые тихонько пожимали ее плечо через свитер.

Что такое «впечатление виноватого или сознающего вину»? Что он не казался растерянным? Явно не был ошарашен? Ладно, он по возможности избегал смотреть прямо на нее, пока рассказывал, но о чем это говорит?

– Знаешь тот лесок, за несколько километров до Слейса? – спросил Герман. – Настоящим лесом это назвать нельзя, так, куртина в излучине канала. Мне захотелось пописать. Я зашел поглубже в этот лесок, хотел быть как можно дальше от него. Был, конечно, мороз, и это заняло больше времени, чем обычно. Когда я управился и повернулся, его не было.

Она попыталась представить себе этот пейзаж, но она никогда не умела ориентироваться, она даже не знала, о каком леске или куртине в какой излучине канала он говорит. Все равно потом она пожалела, что ничего у него не спросила, что не заставила его повторить весь рассказ от начала до конца, ни разу его не перебив.

– Я еще подумал, что это шутка, – продолжал он. – Я имею в виду, он же такой учитель, этот Ландзаат? Такой, что хлопает тебя по плечу и напускает на себя бодрый вид?

Ах да, при этих словах он на нее смотрел, внезапно вспомнила она. Сказав про «бодрый вид», он выдержал паузу – от силы пару секунд – и посмотрел ей прямо в глаза. «Он же такой учитель, – сказал он взглядом (и этой паузой). – Такой, что в школьной поездке клеится к ученице».

Лаура только пожала плечами.

– Так или иначе, а его не было. Сначала я думал, что это шутка, поэтому не сразу его окликнул. Я подумал: может, он стоит где-нибудь за деревом или спрятался в канаве, чтобы за мной подсматривать. У меня не было никакого желания выставлять себя на посмешище.

– А снег шел? – могла бы она спросить, но не спросила.

Будь там снегопад, то, что он не увидел учителя, звучало бы более правдоподобно. Но снег не шел, она знала почти наверняка. Хоть она и заснула на несколько часов, пока их не было, но во время короткой прогулки от двери до фонаря и обратно она шла не по свежему снегу – в этом она рискнула бы поклясться, если бы красивый темноволосый агент об этом спросил.

– Сначала я пошел к самой высокой точке. Но когда и оттуда нигде его не увидел, то немножко вернулся обратно, вдоль канала, откуда мы пришли. Тогда я начал его звать.

«А как же его следы? – хотела она спросить, но опять не спросила. – Ты же по его следам на снегу мог увидеть, в какую сторону он ушел?»

– Это было странно. Я вдруг засомневался, как мне его звать. «Господин Ландзаат» или просто «господин» прозвучало бы слишком официально. А называть его Яном я тоже не хотел, это было бы как будто он мой друг. Поэтому я сначала несколько раз крикнул «эй!» и «ау!». Потом один раз крикнул «Ландзаат!», и это мне больше понравилось. «Эй, Ландзаат! Не валяй дурака! Давай выходи!» Я прокричал это, наверное, раз десять подряд, и чем дольше я это кричал, тем лучше понимал, какая это, вообще-то, смехотворная фамилия, Ландзаат.