– Мне бы хотелось, чтобы мой папа был как твой, – сказала ей однажды Стелла.

– Как это? – спросила тогда Лаура.

– Не знаю, – ответила Стелла. – Твой смотрит так… так просто. Да, точно! Твой папа смотрит на меня так, как смотрят на взрослых. И говорит он со мной так же. А у моего папы, когда он смотрит на меня, всегда такой жалостливый взгляд, и говорит он всегда с такой ноткой в голосе… «Может быть, Стелла, ты поймешь это когда-нибудь позднее», – сказал он недавно, не помню, по какому поводу, – какие-то глупости, в котором часу я должна быть дома. «Папа, я тебе не пациент!» – закричала я. Но он даже не рассердился. Так и стоял со своей жалостливой улыбкой на лице.

Мальчики были особенно очарованы Лауриной мамой. Она переводила английскую и американскую литературу, а последние несколько лет писала и стихи, которые время от времени печатали в литературном журнале. Этой осенью должен был выйти ее первый сборник. Но если Лаура приводила домой друзей, мама всегда прерывала работу, чтобы приготовить им самые вкусные бутерброды. Булочки с маком или кунжутом, начиненные солониной, ветчиной, рубленым бифштексом, селедкой или скумбрией.

– Какие у тебя симпатичные друзья, – говорила она дочери, когда все расходились по домам.

– Ну и?.. – продолжала мама тихо. – Кто-нибудь из этих мальчиков нравится тебе больше, чем остальные?

– Нет, – отвечала Лаура.

– А Давид – ведь его зовут Давид? Он очень красивый мальчик.

Тогда Лаура говорила, что уходит к себе в комнату, потому что надо еще делать уроки.

Лаурин отец начинал как журналист в крупной газете, а последние полтора года вел популярное политическое обозрение на телевидении. Но главным достоинством ее отца, как и сказала ей Стелла, было то, что он остался совершенно нормальным. У него были все основания задрать нос. На улице, когда он проходил мимо, люди подталкивали друг друга, иногда у него просили автографы, которые он всегда безропотно давал. К нему подходили даже во время отпуска, на отдаленных пляжах: «Мы больше не будем вам мешать, но мы увидели вас издали, и жена сказала: „Это он или не он?“ Но это в самом деле вы, так что я выиграл. Смотрите, вон она сидит на террасе, вы не могли бы ей помахать? А это ваши дети?» Но у Лауриного отца никогда не портилось настроение от таких непрошеных встреч, он махал женщине на террасе, он позировал для снимков, присев на корточки между своими детьми, он раздавал автографы на бирдекелях, бумажных салфетках и сервировочных ковриках, иногда толстым фломастером на чьей-то футболке, а один раз, где-то на южноиспанском курорте, даже на внутренней стороне бедра соотечественника: этот голландец, весь покрытый татуировками и одетый в одни только купальные трусы, подвернул еще мокрую штанину до самого паха. «Здесь, пожалуйста, – сказал он. – А потом я это вытатуирую». Лаурин отец, смеясь, исполнил его просьбу.

Недавно она ходила с ним на ланч в только что открывшийся ресторан. Когда они вошли через дверь-вертушку, все посетители подняли головы. Десятки глаз провожали их, пока официантка вела их к зарезервированному столику – к лучшему столику, сразу заметила Лаура, с видом на канал. За обедом кто-нибудь все время смотрел в их сторону, Лаура видела, как люди наклонялись друг к другу и что-то шептали, улыбались, а потом еще раз смотрели. Но даже под этими взглядами ее отец оставался невозмутим.

– Знаешь, что самое забавное? – сказал он. – Что тебе уже семнадцать лет.

Она непонимающе посмотрела на него.

– Видишь, что все эти люди думают и обсуждают: он тут сидит с дочерью или это подружка на тридцать лет моложе его? Два года назад они еще так не думали. Это что-то новенькое. Здорово!

Лаура покраснела, но отец привстал с кресла и поцеловал ее в щеку.

– Вот, – сказал он. – Теперь им есть еще о чем пошушукаться.

С тех пор как лицо отца стало известным благодаря телевидению, семейную жизнь родителей сопровождал неиссякаемый поток слухов о делишках на стороне. На фотографиях, появлявшихся порой в журналах светской хроники, он выходил из ночного клуба или дискотеки рука об руку с девушками, которые на вид были не старше его дочери. А одна фотомодель утверждала в таком журнале, что уже почти год состоит с ним в тайной связи. Но отец все высмеивал, он даже приносил эти журналы домой и бросал на кухонный стол. «Только посмотрите, что они опять обо мне пишут! – говорил он. – Делать им больше нечего!»

И Лаурина мать смеялась вместе с ним. По вечерам родители опять просто лежали друг против друга с книгой и наполняли друг другу бокалы вином. Но в школе у Лауры иногда бывали сложности. Ее друзья и подруги по большей части не читали таких журналов, а вот некоторые учителя их читали. Трудно точно сказать, откуда Лаура знала об этом: что-то жалостливое во взгляде господина Карстенса, учителя физики, когда он спрашивал о несделанной домашней работе; госпожа Постюма, учительница английского, никогда не смотрела на Лауру прямо и всегда начинала перекладывать бумажки у себя на столе, когда Лаура подходила спросить что-нибудь об английской или американской книге из обязательного списка, которую должна была прочитать. Ничего нельзя было доказать, все могло объясняться и другими причинами. Господин Карстенс был мал ростом; малорослые мужчины обычно не любят красивых девушек. Госпожа Постюма представляла собой «просто бракованный экземпляр женского рода», как однажды сформулировал Давид, а они все тогда рассмеялись. «Экземпляр, который нельзя было выпускать с завода».

Однажды утром классный руководитель позвал ее в свой кабинетик и спросил, не хочет ли она о чем-нибудь поговорить. «Оценки у тебя в общем отличные, – сказал он, – но иногда ты рассеянна на уроках. У тебя все хорошо или, может быть, есть что-то такое, о чем ты хочешь рассказать?» Их классный руководитель преподавал историю. Его звали Ян Ландзаат, у него было приветливое, вполне привлекательное лицо, длинноватые зубы. Он относился к тому типу общительных учителей, которые разговаривали с учениками доверительно, как будто они на равных. Один из немногих, он приходил в школу в свитере и джинсах, тогда как большинство учителей предпочитали невзрачные серые или бежевые брюки из неопределенной синтетической ткани, брюки с прямыми стрелками на штанинах и пиджаки. Вероятно, они полагали, что такой бесцветный наряд автоматически обеспечит им авторитет в классе, но на самом деле он только подрывал доверие учеников. Как мог бы человек, который ходит в таком виде, – человек, так явно нечувствительный к этому убийственному уродству, – донести до учеников что-нибудь увлекательное о дальних странах, необыкновенных животных или отечественных и зарубежных писателях? Ученики всегда стараются смотреть мимо таких учителей и по возможности держаться от них подальше. Когда же расстояние между ними по необходимости уменьшается – например, в случае ответа у доски, – оказывается, что от учителей исходит странный запах, как от влажной одежды, которая слишком долго пролежала в сумке. У некоторых пахло прямо изо рта: это был запах увядших цветов в вазе или, как у господина Ван Рюта, который преподавал математику, – словно у него между зубами со вчерашнего вечера застрял полный набор остатков с сырной тарелки.