рыжебородого Прометея из «Атлантиды»; но – его движения (что продолжались в невидимом и именно там убивали живую душу) являлись чем-то родственны ее бесконечной юности: так пляска в петле повешенного народовольца или ещё более образованного декабриста сродни классическому индийскому танцу.

Просто потому, что там, а так же – там и там (да где угодно!) именно для вас смерти нет. Если, конечно, именно вы (независимо от взгляда на сиюминутность) живы душой; и вот здесь в груди обеспамятовавшего отрока Василия, совсем рядом с мокрою смертью, очень сильно и по мужски гулко ударило сердце; Яна сразу отстранила голову отрока и встала.

Причём – ей не надо было вступать в круг света, она сама была свет.

Тесна была келья; но – прозрачная и тонкая как паутинка женщина повела себя в ней так, как поводья ведут арабского скакуна: словно бы сами собой стали растилаться перед ней горизонты! И тотчас вокруг кельи опять настала (ибо везде и со всех сторон света приступила к своему хороводу теней) метель.

Монах услыхал их обеих: и метель, и незваную гостью. Спросил, умной молитвы своей не прервав; но – ликом своим отвернувшись от Спаса:

– Откуда вы? – и как славно в коротком вопросе переплелись слова мирские и не от мира, а так же прошлые и будущие слова.

– Из Ростова. Бежали от московских бояр, – она легко улыбнулась его ещё неосознанному кощунству (ведь она уже узнала его; а все кощунства по сути своей одинаковы), и его сердце поежилось от этой знакомой улыбки.

Монаху – откудова было узнать, что именно из Ростова Великого и именно от московских бояр одновременно бежала и семья будущего св. Сергия, игумена Радонежского и всея земли Русской (а так же последователя помянутого выше св. Григория Паламы): решались совсем другие вопросы, нежели интимные тайны сновидящего инока.

Но монах (безнадежно, хотя – не прерывая молитвы) продолжил игру:

– Вот и добегались… Куда же мне теперь вас?

– Куда? – решила она призадуматься; и – тотчас вся стала как объятая майским ветром береза! Она неслышно рассмеялась:

– Отче! Мне снятся бесконечные сны. Иногда в этих снах я летаю над самой землей, стремительно и опасно. Не хотел бы ты вернуться со мной – в мои сны (из своих), чтобы – самому оказаться самой первой солью земли, наяву увидеть сон её первородной глины?

– С тобой не вернусь, – вслух ей ответил, не прерывая умной молитвы, монах. Он явно хотел (бы) гордо ответить ей. Он явно хотел (бы) усмехнуться брезгливо; но – сама молитва внутри него воспротивилась.

Она заметила все эти его хотения и опять рассмеялась, отчего ему стало обжигающе больно; вздрогнув, он схватился за ребро в боку (так и не исчезнувшее, поблазнилось) и только тогда услыхал ее смех.

Огненными были её волосы. Лишь казалось, что очень коротко они стрижены; казалось – вот-вот их обнимет ветер; казалось – ветер вот-вот перекинет огонь к сердцу; казалось – вот-вот обожжённое сердце сделает шаг и выйдет из плена ребер; но – куда?! Он не хотел представить.

Даже не глядя на нее, он очень хорошо понимал, что никак не могла эта якобы юная женщина коснуться своей несуществующей косы и – распустить её; причём – даже перед тем, как (один раз и навсегда) предложить ему необратимо надкусить пресловутое яблоко.

Но эта женщина! Ничего постижимого она не предлагала. Она лишь требовала от него невозможного: чтобы он – был весь, чтобы – мог всё. Поежившись опять (как от боли), он солгал:

– Холодно у меня. Я, кажется, продрог.

– Святый отче! Быть может, хватит притворяться? – без улыбки спросила она и вернула ему его ребро.

Он выпрямился. Перестал стискивать бок. Он (на миг удаливший от нее лицо свое) опять медленно к ней обернулся.

– Хорошо, вот он я! То есть – всего лишь я. Но как смеешь ты притворяться доступной, когда ты не из ребра?

– Кто мне запретит? Не ты ли, отступник? Или дочери Евы, что беспомощно и людоедски(!) мне подражают (а вовсе не я им)? Но ты другое спроси: зачем я так поступаю? Хотела я знать, у кого ты рожден обучаться. Каков ты, инок – сам по себе, без икон.

– Я не должен и я в праве тебе не ответить.

Да, ты – не должен (и в праве). Но – ты сказал, и я узнала: ты гордишься тем, что слаб. Хочешь отказом от мира миром же и овладеть.

– Ну и что? – беспощадно ответил монах (раб на секунду себя ощутил господином); костлявый как смерть – он от беспомощной своей беспощадности мог бы показаться могучим; а вокруг – (к теплу кельи) отовсюду подступала метель и уменьшала пространство тепла.

А в самой келье (то есть посреди) была тишина; и в этой тишине сгорал как лучина отрок. А так же монах, который (все еще сохраняя в себе молитву) позабыл об иконе; ещё не отвернувшись от неё, уже произносил:

– Мой (не)бывший Учитель.

Она на него посмотрела.

– Да, мой (не)бывший Учитель! Говоришь, кто тебе запретит? Но знаешь прекрасно, как мой (не)бывший Учитель способен тобой помыкать. Когда вожделеет, он владеет тобой как блудницей, – монах отважно (вот так во имя минуты отступают от самого важного) отступил от иконы и заглянул ей в глаза.

Но – он так и не успел торжествующе усмехнуться: обступила его изумрудная (другая, нежели безмолвие в келье) тишина ее глаз; да и когда он это всё он еще говорил, сам по себе его голос уже срывался с вершин торжества.

– Я не понимаю, что такое блудница и блуд, – искренне удивилась она.

– Куда уж тебе до наших малостей, – всё же смог сказать ей монах; ибо – по малости своей имел сокровенное право на малую правду.

И всё это время в келье была тишина Что гнездилась не с ними, но высоко-высоко. И была жизнь мальчика. О которой оба они позабыли; но – его настоящая жизнь была с ними совсем рядом.

Она (именно эта живая жизнь) начиналась не в обучении у мастеров; хотя самая лучшая подготовка – это участие самого ничтожного