за его спиной завершился. И ночь упала на землю; он не видел ее прихода, но он опять и опять слышал:

– Павол! Иди за мной, – и он шёл, он спускался по лестницам и по лестницам поднимался (что было ему все равно); и это сошествие в безысходный шеол (ад древних семитов, где нет ни богов и ни демонов) длилось вполне бесконечно: так Хозяин помогал ему заблудиться в аду! Чтобы, быть может, потом милость явить и допустить из подземелья в хлев.

То есть на малую пядь (экая милость) приподнять из навоза.

– Павол! Иди за мной, – ибо многое было во власти Хозяина; но – не мог он прерывать самого круговорота смертей и рождений; а что поступь миротворения тяжела и постепенна – так иною она никогда не был (да и впредь ей иною не быти).

Ибо – различия людей от века одинаковы. Потому одинаковые (как песонофицированная пыль атомарная) человеки свою неутолимую жажду вселенского различия утоляют одинаковыми муками (не менее одинаковых) родов; так полагал он (или ему так полагать полагалось), потому привел в конце концов Павола все к той же пресловутой запертой двери, и протянул ему ключ с хитрой заусеницей.

Разве что на этот случай заправленной медленным противоядием.

– Открывай. Твои прощение и исцеление за дверью. Ты пробудешь в этой комнате один час. Помни, здесь ты можешь умереть навсегда; или – ты сумеешь выжить и узнать свое место в миропорядке. Решай сам! – он отдал незрячему мальчику ключ и мягко от него на шаг отступил, и приготовился смотреть.

Не с первой и не со второй попытки отыскал-таки Павол замочную скважину и провернул в ней ключ, опять оцарапав руку; но – на этот раз ничего (очевидного) не произошло. Разве что дверь (на сей раз) отворилась со скрипом: дабы услышал, слепой, своё направление.

– Ступай!

Он вошел. И тотчас стал различать (почти что прозрением) шипение змеиное. И словно бы даже заблистал в его слепоте шелест чешуек на темном и узком теле. А так же еще и услышал нежный звон колокольчика. Змея, к хвосту которой был прикреплен колоколец, была чрезвычайно смертоносна и злобна.

Одно непонятно: откуда взяться (взамен всем понятной гадюки) тропической гадине в славянских лесах? Верно, оттуда же, откуда все диковины терема.

Дверь за ним, привычно оцарапавшись о заусеницу на ключе, затворил сам Привратник; вот и всё! Сам теперь (раз уж переступил и через запрет, и через богов) определяй свое место.

Мальчик – мог бы затаиться и злобу змеи переждать. Мальчик – мог бы позволить себе умереть. И была ещё одна вероятность (ради которой, собственно, всё и затевалось): змею возможно было убить! Так хозяин делил людей на живых и на мёртвых; а что до выбравших третью (то есть волшебную) жизнь – это их несомненное право и обязанность: доказать своё право на особенное бытие.

Ни при чём здесь понятия «нравственно – безнравственно» или «больно – не больно»; но – именно об этом пытался сказать монах: даже не выбирая между двух или более вершин, ты отказываешься от единственной.

Монах – пытался сказать, а единственная женщина (которая и сама презирала слово «выбор») отказалась его услышать.

Заперев за Паволом дверь, Хозяин прошёл к себе. Там он (прекрасно в темноте видевший) затеплил свечу; свеча должна была выгореть за один час! Но он в добавок перевернул и песочные часы; они казались Перевозчику символом человеческого бытия: как песчинка за песчинкой иссякает твоё тело!

Можно было отодвинуть сроки: уронив часы на бок. Но возможно было и дерзнуть: собрать все персонифицированные песчинки бытия и пустить их в обратный путь; для этого всего-то и надо: перевернуть мироздание, счесть себя deus ex machina.

Перевозчик – не думал, почему всё в этом мире – «псевдо»: боги, демоны и даже люди (хотя именно из людей и выходят боги и демоны); Перевозчик – не считал, что живёт в аду (в котором даже какой-нибудь псевдо-Храбр может побывать в перевозчиках): просто – Хозяин Лесной Заставы знал свою функцию.

Знал, что у каждого есть функция. Достойно исполняя её, ты обретаешь псевдо-имя функции.

Как и всегда в таких случаях, он долго следил за бесконечным падением песчинок; потом – ему пришлось ещё дольше следить за грехопадением последней песчинки; потом – псевдо-Хозяин встал и неслышно прошествовал к запертой двери; он словно бы нёс перед собой догоревшую свечу (и даже оберегал ладонью угасший лепесток её пламени).

Отворив запертую дверь, он сразу всё увидел: мальчик убил змею, свернув её мускулистую шею; но – прежде он сам был змеёю укушен и вскорости погиб, так и не возвратив себе зрения.

Что же, боги (в окаменелой своей Неизбежности) могли усмехаться: так взошло над Заставою Черное Солнце!

Глядя на убитую змею, ничего не сказал Хозяин (в окаменелой своей Неизбежности), вместо этого подошел он к Паволу и, подняв бесполезную свечку к самому своему лицу и даже волосы бороды опалив (и от жертвоприношения этого тотчас дрогнули в пыльных углах зоркие тени богов), равнодушно он стал исполнять им обещанное.

Стал рассказывать он Паволу историю Дикой Охоты, пролегшую от Сотворения Мира и до нынешних дней.

– Любовь моя! – сказала Илье его добрая смерть. – Заметь, счастье Хозяина в том, что он пребывает в неведении: полагает, что говорит о Дикой Охоте именно (и только) тому, за кем она мчится. Тогда как самого Хозяина она (не) настигла уже давно.

Она помолчала, затем со значением (незначительные вещи и явления очень любят его себе придавать) продолжила (хотя именно к смерти такое слово не вполне применимо) и сказала:

– Любовь моя! Ты (для неё) тоже будешь отступник, как и давешний (что нам пыль столетий?) монах; так на что надеешься?

– Я пришёл говорить, – он имел в виду: «Во время напастей не ищи помощи человеческой. Не трать драгоценного времени, не истощай сил души твоей на искание этой бессильной помощи. Ожидай помощи от Бога: по Его мановению в свое время придут люди и помогут тебе». (Святитель Игнатий Брянчанинов)

– Как тот робкий поэт на мосту (собравшийся перебегать со своими версиями псевдо-Слова в Москву: дескать, только там его