Но через всю бездну, что их разделяла, он (шёпотом) крикнул еще раз:

– Ты не понимаешь. Но ты должна понять. Вам с твоим обречённым наречённым никогда не быть вместе; но – вы тщитесь и тщитесь! Пока что вы бессмертны (в тщете) и пока у что вас (в вашей тщете) «ваше» всё – долж-но(!) получаться; но – не получается. Потому – вы всё можете, но ничего не получаете.

Она – не нуждалась в том, чтобы получать хоть что-то. Она – словно бы уже уходила из приюта монаха (но ещё не ушла). А он – продолжил кричать (и шептать):

– Вы (при этом) не боги; вы всегда вседревнее и всемудрее богов; он – и бессмертен, и смертен, а ты жива – без бессмертия и смерти. То, что всё у вас (не) получается, вас и губит: вы не не-дотворены, но – (при вас) не– дотворены остальные.

Он был прав. Но она как не слышала. Разве что не мешала ему говорить.

– Пока вы столь могучи, человеку не стать человеком, а всегда находиться посреди бесконечной дороги к себе. Ты слепа, вездесущая, но попробуй прозреть.

Но она от него отвернулась и уже забывала о нём (не сразу, конечно: ведь она никуда не торопится); но – уже забывала она и об отроке, что беспомощно догорал (становились понятны семиты, что обвиняли Лилит пустыни в смерти своих новорожденных) подле их с монахом бесплодного спора.

Но и монах позабыл о его маленькой смерти. Они оба решали насущное своего мироздания; и они не решили самого мироздания.

– Мне нужен враг твоего учителя, – сказала она, глядя сквозь монаха своим огненным взглядом пустыни. И не глядя на жалкую лавку; быть может, напрасно.

Когда бы она умела жалеть, то уже многократно она пожалела бы о бесконечных повторах одного и того же круговорота смертей и рождений; но – впереди у нее была вечность. И позади у нее была вечность. И куда-либо направляться и торопиться ей было бессмысленно.

Конечно, Лилит не услышала, как в последнем усилии опомниться губы отрока (так и не ставшего иконописцем) могли бы произнести ее имя. Как и губы Павола, когда его отравленные легкие переводили дух.

Но мальчик никого не просил о помощи, ибо терем был пуст. Никого и ничего (или всегда и везде) в нем не было, кроме мертвых диковин.

Не висели над крыльцом обереги. Не стояли подле терема идолы. Только обеспамятовавший Павол (маленький стрелок из лука) был в тереме. Словно бы и не было в его памяти (в не столь уж отдаленном от него будущем) никакой огненной женщины. И не было никакого (святого для людей) монаха (а для Лилит – отступника), да и ученика иконописца никакого не было.

Была лишь отравленная кровь (не остывая, молотами колотила в висках). А на сердце (как резцом пробежав) остались следы полусна-полуяви, которому через столетия предстоит (им обоим) присниться.

Через время молоты поутихли (исполнили предназначение: пробудили Павола); а ещё через время захотел он открыть глаза (и открыл их)! Так Павол и опомнился. Хватая губами воздух. И не произнося непроизносимое имя.

Но не увидел он, как начинается вокруг него белесый рассвет. И не потому, что всё сно-видение забрало у его жизни лишь одно-два мгновения сердца. Не увидел он, как сквозь узкие окна просачивается рассвет, по одной лишь причине: от яда хитрой заусеницы на ключе Павол ослеп.

Умным был яд на зазубрине ключа, и всё сбылось так, как привычно задумал и исполнил Хозяин; а что не случилось с Паволом беспамятства (напротив, разбудив его в изначальную память) – так кто на Лесной Заставе мог предвидеть такого Павола? Который всё одно был обречен на неизбежность!

Лежали вокруг Заставы леса, которые ослепшему нипочём не одолеть, и помочь ему мог только Хозяин.

Нашарив стену, Павол поднялся на ноги. Следовало выбираться наружу, дабы с достоинством и достойно Хозяина встретить; дабы правдиво ему рассказать о состоянии своей жизни и делах повседневных: так он стал выбираться из терема и его лабиринта.

Но дело не сразу сладилось – поскольку Павол не сразу поверил, что и он может заблудиться в тереме, до зевоты изученном. Однако же – заблудился, и когда шагнул он (почти что не оступившись) с крыльца, диск юного чистого солнца уже восставал над деревьями, ибо рассвет завершился и сияющее утро было в самом разгаре; тогда и вернулся Хозяин.

Увидев Павола, что неловко водил перед собою руками, он улыбнулся; о эта бескорыстная радость мастера! О ваятель человеческих душ, Перевозчик!

Хозяин спрыгнул с коня – сапоги гулко ударили о землю-гу-гу: мальчик даже не дрогнул? Отлично! Не молвив ни слова, Хозяин прошествовал мимо него. Разгорался костер его радости. Сочувствия он не испытывал; зачем?

Он просто сам повел коня в стойло. Павол молча стиснул зубы.

Очень долго Хозяин расседлывал коня. Засыпал овса и заливал воды. Говорил ему ласковые слова. Только потом вышел. Долго молчал, разглядывая почти невозмутимого (после странных видений многое становится малостью) Павола и уже не улыбаясь; хотя еще и не чувствуя грядущей катастрофы.

Казалось бы, что Хозяину переломы судеб (даже необычайных людей)? Неужели они ведь все они для него нечто большее, нежели тени? А то, что именно этому мальчику тенью не быть, Хозяин еще не ведал. Как до поразившего его кровь хозяйского яда не ведал о том и сам Павол.

– Ну… Что с тобой?

– Я ослушался и наказан. Я ослеп. Ты можешь помочь? – и настолько равнодушным был голос Павола, что хозяин жестоко прищурился; но! Тотчас заставил себя быть бесстрастным.

– Я могу помочь. Стой на месте и жди, – и опять он шагнул мимо мальчика и вошел в терем и оттуда, не оборачиваясь, обронил уже лишнее:

– Жди, когда позову, – и сбросил с ног сапоги (чего доселе никогда не делал), и ушел, мягко ступая; тотчас рухнуло на Павола воронье гнездо тишины! И ожидание это продлилось целый день. И лишь поздним вечером распахнулась дверь терема, и (как иначе?) сама судьба позвала:

– Павол! Иди за мной.

Он опять ступил за порог. И почти сразу закат