Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты оптимист, Бернар, — сказал я, вскакивая.
— И это говоришь ты? — воскликнул он. — Мишель, ты, наверно, был вчера невнимателен...
Почему бы не остаться там, за барьером ночи, всему вчерашнему! В комнату рвется день, и хорошо, если бы он вымел вместе с тенями и все недомолвки, все подозрения... Что до меня, то никакие сокровища не вознаградят меня за потерю товарища, боевого товарища. Пуля свалила его или другое оружие, похитрее, оружие, жалящее в самое больное, самое слабое место человека...
— Одно сражение мы выиграли, — продолжал Маркиз. — Сражение, говоря по-военному, на подступах. Тут во многом помог ты, Мишель. С твоим появлением все как-то завертелось быстрее. Словом, если я прав, один противник выведен из строя. Он, правда, не ахти как опасен сам по себе. Но тем не менее...
Бернар, милый Маркиз, не знаю, поймешь ли ты меня! Есть потери, с которыми трудно примириться. Мне достаточно было доктора Аппельса, ушедшего из нашего стана... Кто же следующий? Ведь есть еще один человек, о котором я не могу не думать...
То была минута страшного упадка сил, и Маркиз, наверно, пристыдил бы меня, если бы угадал, что со мной происходит. Он усмехнулся, побарабанил пальцами по стеклу. Чужое, незнакомое окно, за ним нет тополя, за ним только верхушки плакучих ив да заречная лесная глушь.
— От ошибки я не застрахован, — услышал я. — Комиссар Мэгре из меня не получился, как говорит Анетта.
Я повернулся к нему, мокрый, с полотенцем в руках.
Я не чувствовал холодка, обнявше тело. Анетта! К ней тянется тень от Пуассо, вползает в нее, грязнит ее... Маркиз, разумеется, знает больше, чем я. Догадывается ли он, что я хочу от него услышать?
Должно быть, он догадался.
— Я уверен, Мишель, — сказал он, пристально глядя на меня, — я поручиться готов, она тут ни при чем.
Потом он следил, улыбаясь, как я поспешно одевался, искал рукава рубашки, чертыхался, завязывал тонкие, слишком тонкие шнурки ботинок. Я едва замечал Маркиза. В голове путалось, я сознавал только одно — хочу увидеть Анетту, увидеть как можно скорее. Пусть мне не удастся поговорить с ней.
Просто увидеть, попытаться понять...
Мы спустились к завтраку, Анетта вышла к нам бледная, даже как будто похудевшая. Ее вид испугал меня. Я говорил себе, это добрый знак. Пуассо вел себя, как нашкодивший мальчишка, — он не поднимал глаз, мял и крошил булочку, засыпал крошками чуть не весь стол.
— Ты, по-моему, разучилась варить кофе, Анетта, — сказал Маркиз.
— Невкусный? Я всегда смешиваю три сорта, а сегодня два.
— Конец сезона, — произнес Пуассо.
— Зимой хлынут лыжники, — заметил Маркиз.
Пуассо неопределенно хмыкнул.
— У вас в России, — сказала Анетта, — всю зиму, наверно, ходят на лыжах. Снега масса.
— Не жалуемся, — ответил я.
— Мишель пришлет вам, — сказал Маркиз. — Воздушной почтой.
Шутил он невесело. Шутил, чтобы хоть немного разрядить напряжение. Лицо Анетты оставалось каменным. А Пуассо оживился.
— Дорого обойдется, пожалуй, — откликнулся он, и в улыбке его и в тоне было что-то похожее на благодарность, очень робкую, впрочем.
Губы Анетты презрительно дрогнули.
— Пуассо уже подсчитал, — сказала она равнодушно, сметая со скатерти крошки.
Я посмотрел на Маркиза. Он и слышит и видит то же самое, что я, но для него, наверно, больше ясности. Маркиз сосредоточенно выбирал сигарету, держа распечатанную пачку под самым носом.
Потом он с аппетитом затянулся.
Мы сидели в маленьком зальце, примыкавшем к большому, и там тоже было тихо. Немногие постояльцы уже поели и разбрелись. Старинные стоячие часы, достойные дворянского особняка и очутившиеся здесь по велению моды, торжественно отбили девять. Не пора ли за работу, на линию Германа? Маркиз не двигался, он как будто надолго обосновался тут, в мягком креслице.
Пуассо встал, потоптался, обмахнул брюки, покосился на жену и спросил Маркиза:
— У тебя есть время?
— Есть...
— Ко мне в кабинет тогда...
— Идем. — Маркиз словно очнулся. — Идем, — повторил он и с силой раздавил в башмачке окурок.
Я сделал шаг к Маркизу, не знаю почему. Меня остановил взгляд Анетты.
— Не уходи, — сказала она.
Я сел. Шаги Маркиза и Пуассо медленно удалялись, вызванивая в пустоте коридора.
— Им надо побыть вдвоем, — сказала Анетта. — Нам тоже, Мишель. Ты ведь скоро уезжаешь?
— Послезавтра, — ответил я. — Виза у нас кончается.
Шаги замерли в глубине здания.
— Это я его заставила, — сказала Анетта. — Он бы еще тянул... Он всех боится, и Бернара, и дружков своих... Мы почти не спали...
Рука ее между тем опустилась в кармашек передника, комкала там что-то или искала. Наверное, платок. Мне подумалось, Анетта сейчас заплачет.
— Он скрывал от меня... Но я видела, что-то неладно... Этот его приятель, прощелыга, паяц, разжалованный адвокат из Тонса... Они шушукались тут и всегда замолкали при мне. Эти охотники из Германии...
Так, из уст Анетты, выслушал я признание Пуассо, — в то время как он сам исповедовался Маркизу.
Немудрено, что Пуассо перепугался. Афера, в которую он ввязался, оказалась куда крупнее, куда опаснее, чем он предполагал. Он почуял, не мог не почуять, что его водят за нос. На линии Германа зарыты вещи из графского замка, фамильные ценности, — так уверяли его. Только и всего. В Германии объявился потомок графов. Притязания его, с точки зрения юридической, спорны, и розыски приходится пока вести негласно...
— Вчера он хотел ехать в Тонс к Вервье, этому адвокату, и уговорить их отказаться от затеи... Все пропало, все раскрыто... Каково, Мишель! Он получил бы пулю, как тот несчастный... Как Дювалье... Господи, Мишель, какая я была слепая! Боши вели себя на земле Пуассо, как на собственной, он разрешал им. А когда он покупал... Я удивлялась, зачем нам старые окопы. Он говорил: ты не понимаешь, это привлекает туристов...
Она говорила, а передо мной возник прежний Пуасоо. Малыш Пуассо, неловкий, губастый парень, державший свой трофейный пистолет-пулемет, как палку. Малыш Пуассо, порой сердивший нас, чаще потешавший, но, как нам казалось, искренний, не способный на подлость.
— Хорошо, что он спохватился, Анетта, — сказал я.
— Он раньше должен был, раньше...
— Ничего, Анетта. Если только он ничего не скрыл...
