В. Дружинин

БОБОВЫЙ КОРОЛЬ

БОБОВЫЙ КОРОЛЬ

Повесть

— Это правда, мсье?

Зеленоватые глаза Полетты умоляют. Ключ от моего номера, — огромный медный ключ, достойный соборных врат, — дрожит в ее руке.

— Вот не дам, пока не скажете...

Она смеется, прикрывая ключом рот. Крупные, широкие зубы портят нежное, миловидное личико Полетты. А новость, оказывается, опередила нас. Полетта вознаграждена, — недаром она, как только в отеле поселились советские приезжие, решительно заняла место своего дяди — портье — за конторкой, в глянцевом ореоле открыток и путеводителей, смотрящих со стены. Полетта чуяла необычное.

Новость, конечно, забежала и в винный погребок, где ее толстый дядя Шьер сидит с приятелями. Сейчас им есть о чем поговорить!

Тринадцатилетний Кики, рассыльный отеля, тоже знает. Его смышленая физиономия круглится, лопается от любопытства. Всех взбудоражило удивительное происшествие. Все хотят понять, как же такое могло случиться...

— И вы не предполагали? — спрашивает инженер Карсавин, глава нашей делегации.

— Нет, — отвечаю я. — Мне не приходило в голову...

Понятно, и в ресторане, украшенном согласно моде всякой всячиной из меди — канделябрами, гонгами, фонариками, великанской кофейной мельницей на полке, — передо мной неотступно слезится обрызганный дождем гранит. Там, на окраине города, на кладбище Сент Анж, у памятника под большими деревьями зябко, сыро. Смешливый инженер ленинградец Толя Банников и Серж Лакретель — здешний ветеран Сопротивления — держат венок. Оба в черных пальто, нахохлившиеся, вдруг очень похожие. Кто-то из наших хватает меня за рукав, показывает имя на граните: «Смотрите, ваш однофамилец!»

Я читал имена с самого верха гранитной плиты, как начинают страницу книги. Имена, которые я не знал, не успел узнать, когда они были живы, эти мои товарищи по последнему, очень короткому плену. «Василий Астафьев, Жорж Бернэ, Янис Берзин, Сурен Ваграмян...» Сурен копал землю рядом со мной, тощий, узкогрудый, рано поседевший. Он громко кашлял... И вдруг — «ваш однофамилец!» Не могу сказать, что я ждал этого. Но во мне была какая-то зыбкая боль, похожая на ожидание. Внизу, в предпоследней строке, я нашел себя. «Мишель Максимофф!» — крикнула мне серая, с зеленоватыми прожилками плита, крикнула и оглушила...

Чернявый низенький официант-сицилиец накладывает мне куски жаркого с особой щедростью. Миску с брюссельской капустой он подвигает ко мне. Похоже, я становлюсь героем дня. Сицилиец излучает восторг и даже благоговение. Он взирает на меня, как на воскресшего из мертвых, и, наверное, призывает в свидетели своего, чтимого в родной деревне, святого патрона. Разумеется, расспрашивать Ринальдо не станет. Он еще новичок, едва выучивший сотню французских слов.

— Во-первых, — говорю я Карсавину, — я понятия не имел, что они тут соорудили памятник... Отыскали тела, перенесли...

Сейчас, за столом, за жарким, за четвертинками слабого кисловатого мозельского, легко поверить, что Мишель Максимофф на надгробном камне почудился мне, почудился в слоях тумана, застоявшихся в аллеях кладбища Сент Анж.

— Вы обратились к Лакретелю? — говорит Карсавин. — Надо же немедленно стереть!

Карсавин моложав, элегантно одет. Узкий галстук неярок, но запоминается. Карсавин ничего не упускает из вида, всегда знает, как надо поступить. Прежде партизан, как и я, сын питерского кузнеца, он мог бы быть прекрасным дипломатом, если бы не увлекся телемеханикой.

— Сто лет будете жить, — гудит профессор Репников, мой визави. До сих пор самым приметным человеком в нашей группе был он, — благодаря длинной, шелковистой, истинно русской бороде.

— Едва узнал себя, — говорю я. — Мишель Максимов, Мишель...

Все было бы проще, если бы этот Мишель Максимофф оказался однофамильцем и тезкой. Э, следовало соврать! Никогда я не завидовал ничьей славе.

— Я очнулся ночью... Очнулся, должно быть, оттого, что земля посыпалась в яму. Немцы нас не закопали, очевидно спешили очень.

Мой голос раздается в полнейшей тишине, вызывая слабое эхо под сводчатым потолком.

— Открыл глаза... Белая звезда в темноте... Где я, на земле или на небе? У самого края ямы американский танк. Землю сбросил на нас...

Мишель Максимофф, известный в отряде под кличкой Бобовый король, шевельнулся и застонал, — у него было пробито плечо. Танкист отыскал Мишеля лучом карманного фонаря. Мишеля вытащили, отвезли в госпиталь и оттуда в лагерь для перемещенных. Мои друзья так и не узнали, что Бобовый король спасся. Но вот памятник на кладбище Сент Анж, имя на граните, — этого я не представлял себе...

— Товарищи! Минуточку внимания...

Людмила Павловна, наша переводчица из Интуриста, маленькая, курносая девушка, остриженная под мальчишку. Маленькая, но очень уверенная в себе, страшно деловитая. Спасибо ей! Она хоть на время отводит внимание на себя.

— Минуточку! Тише, пожалуйста! После обеда мы скоренько собираемся и едем...

Я перевел дух, словно удалось наконец расстегнуть очень тесный, стиснувший шею крахмальный воротничок. Куда мы едем? К средневековому замку? Отлично! Осмотр города-музея Тонса продолжается.

В свое время я все объяснил, ответил на все вопросы, — когда вернулся на родину. Ответил раз и навсегда. После бесед с товарищами разных званий и должностей у меня возникло странное, быть может нелепое чувство. Я оттолкнул от себя двадцатидвухлетнего Мишеля Максимова. Я обозвал его дурачком, сопливым романтиком. Он ведь испытывал беспредельное доверие ко всем решительно, — исключая только носителей свастики.

— Тише, товарищи! На замок у нас минут сорок, а затем мы едем...

Тогда замок охраняли немецкие часовые. Склады, ремонтная мастерская. Здешние улицы я тоже вижу по-настоящему впервые. Тогда они были погружены в темноту, и мы не останавливались в отеле и вообще не выходили из машины. Нас, набитых в кузов, как тряпье, голодных, отощавших в концлагере, везли через Тонс на шахты, на работу...

— Хорошо, товарищи! Через пятнадцать минут мы все внизу, у автобуса. Михаил Селиверстович, вы, кажется, хотели наклейку...

Милая Людмила Павловна, Люся! Да, мне нужна отдельная наклейка на чемодан. В заграничном путешествии непременно что-нибудь коллекционируешь. Правда, я мог бы сам взять наклейку у портье. Люся ничего не забывает, обо всех заботится. Она осунулась от забот, ее брови стали резко черными на бледном личике.

Наклейка яркая, броская, я заставляю себя любоваться ею. На ней за́мок, который нам предстоит посетить.

Автобус уже подан. Кабина шофера — весельчака Мину, сыплющего анекдотами, — украшена голубым вымпелом туристской фирмы, букетиком астр, портретом Софи Лорен и матрешкой. Клавдия Ивановна, наша круглая, розовая докторша, раздает матрешек направо и налево. Автобус залит синим лаком, тротуар вымыт мылом. Газетный киоск набит пестрыми сенсациями из Парижа, Брюсселя, Рима, Лондона и красуется на холодном осеннем солнце,