Молодой, лет 25-ти, и невысокий хорунжий, сипя простуженным горлом, представился начальником конвоя командующего 1-й конной дивизией Гаркушей. Выбившийся из-под серой папахи отросший соломенный чуб навис над высокой горбинкой носа, защитная черкеска туго обтянула широкие плечи, поверх газырей блеснул солдатский серебряный Георгий. Убрав присогнутые пальцы от виска, не то доложил, не то сообщил:

— Их превосходительство генерал Афросимов в хате. Ще чаювают...

На ловца, порадовался, и зверь. Только не бежит, а сидит и чай попивает.

— Я назначен командующим дивизией. Проводите меня к генералу.

Простодушное удивление, вмиг разлившееся по смуглому лицу хорунжего, было слишком явным. Но, шмыгнув носом и сбив чуб на левый бок, живо направился к низкому крыльцу. Безо всяких, однако, «слушаюсь»...

По манерам, заключил Врангель, не кадровый офицер: курса в военном училище не кончал. Значит, или в школе прапорщиков получил офицерский чин, или, судя по крестику, произведён из урядников за боевые отличия.

Ощущая спиной любопытствующие взгляды конвойцев, шагнул, пригнувшись, следом за хорунжим в сени. В полумраке, не разглядев с яркого света, задел плечом висящую на стене упряжь. Из стряпной тянуло печным чадом и ароматом выпекаемых не то оладий, не то блинов. С лёгким скрипом распахнулась дверь в горницу — просторную, в два окна, чисто побелённую и опрятную.

За длинным некрашеным столом восседали трое.

Пожилой и тучный, в расстёгнутом чёрном бешмете, втиснулся в «святой угол», заставленный яркого письма иконами под вышитыми полотенцами. Отрешённо уставившись на полный стакан чая, размешивал сахар. Черкеска, скрыв погоны, комом валялась рядом на лавке, и только двойные красные лампасы удостоверяли его генеральский чин.

Двое других — помоложе, в защитных гимнастёрках и тёмно-синих офицерских бриджах с алым кантом Кубанского войска, — уткнулись в тарелки и энергично жевали. Подняв стриженые «под ноль» головы и увидев две золотистые звёздочки на серебряном шитье зигзагами, разом встали, торопливо глотая непрожёванное и вытирая платками губы. Ножки табуретов проскрежетали по деревянному полу, покачнулась от толчка столешница. В откупоренной четверти, красующейся подле медного самовара с вмятиной на тусклом боку, заколыхалась мутноватая жидкость.

Хорунжий подвёл: как ни старался, исполненный сознанием важности момента, но фамилию его, чин и новую должность, докладывая пожилому, просипел безобразней некуда.

Взгляд Афросимова, зацепив его аксельбант и погоны, упёрся, наполняясь крайним недоумением, прямо ему в лицо. Кустистые брови поползли вверх по морщинистому лбу. Рот, показавшись из-под длинных сивых усов, открылся, да так и замер. Будто хотел приказать начальнику конвоя доложить ещё раз, внятнее и толковее, да воздуха в лёгких не нашлось...

Ложка машинально стукнула ещё раз-другой о стенки гранёного стакана и замерла. В повисшей тишине лишь зудела громко, кружа у оконного стекла, жирная муха.

Нечего сказать, съязвил про себя, удачное начало — точно конец в «Ревизоре». А Афросимов — не генерал и даже не городничий, а тряпка какая-то.

— Так а мы вот... ни сном ни духом... — проговорил наконец бывший командующий дивизией и, выпустив ложку, широко развёл руками. — Ни телеграммы какой, ни нарочного с пакетом...

Выслушивал представление новых подчинённых, а самого терзали недоумение и досада... Ну и дела! В штабе дивизии телеграмма о его назначении и выезде до сих пор не получена... Третьи сутки пошли! Что, не налажена работа полевых телеграфных отделений? Повреждены линии?.. Или штаб Добровольческой армии работает хуже самого Романовского? По видимости, так и есть... Тогда чего стоит его всезнайство?

Усмешку, уже тронувшую губы, подавил: ещё не хватало, чтобы новые подчинённые приняли её на собственный счёт. И умнее всего поступит, ежели по-товарищески присоединится к чаепитию, благо один табурет свободен.

Отпустив хорунжего и разрешив офицерам сесть, принял из сноровистых рук незаметно вошедшей хозяйки — ещё молодой, в туго затянутой белой косынке — чистый стакан без подстаканника и простое блюдце. Радушия на её худом неулыбчивом лице не заметил, а лишь тревогу и вымученное желание услужить.

Душистый и терпкий, на травах, чай был чересчур горячим. Но блюдцем, на мужицкий манер, не воспользовался. Осторожно отпивая, распорядился отправить свои вещи с ординарцем в Темиргоевскую, казака-возчика и его лошадь накормить хорошенько и отпустить, а для него оседлать коня порезвее.

— Где дивизия, Михаил Александрович?

— Да неподалёку тут... — Насупившись, Афросимов снова застучал ложкой в стакане, хотя сахар давно растворился.

Из его слов, так и не выстроившихся в чёткий доклад, Врангель уяснил: дивизия, пока старый генерал изволит чаёвничать, ведёт наступление на Петропавловскую. Вчера станица занималась 1-й бригадой, но её выбили большевики неизвестной численности.

Командир её, полковник Науменко[38], сидел тут же.

Выходит, как и Афросимов, атаке предпочёл завтрак. Какого чёрта?! И отчего это, причисленный, судя по чёрно-серебристым погонам, к Генштабу, ни серебряного знака выпускника академии не носит, ни аксельбанта? Ну, отсутствию знака ещё есть оправдание: слишком приметен императорский вензель... И самому пришлось его снять в конце весны вместе со свитским аксельбантом, как того потребовало Временное правительство. Но академический аксельбант?! На нём-то вензеля не разглядеть...

Возмущение вспыхнуло, но скоро погасло: тонкая высокая фигура, правильные черты и чистая кожа лица, открытая улыбка и внимательный взгляд живых карих глаз легко расположили к кубанцу. Особенно понравились ясные и основательные, несмотря на молодость, ответы... Но приглядевшись, заметил седину на висках и в коротких усиках. И поправил себя: годами Науменко, по видимости, почти ровесник.