Не докончив фразы, Романовский потянулся к стопке газет.

— Вот, полюбуйтесь... — в его руке Врангель увидел «Россiю». — Небезызвестный Шульгин уже начал выпускать здесь свою газету. Что ни номер, то проповедь монархии и поношение «черни». Многим нашим офицерам такое по душе, а Рада возмущается и требует закрыть «Россию»... Один конфликт за другим. А все конфликты с кубанской властью пагубно влияют на боевой дух казачьих частей. Поэтому, Пётр Николаевич... — сделав паузу, Романовский заговорил медленнее, чуть не по слогам, — настоятельно прошу вас проявлять максимум уважения к казачьим традициям вольности и демократизма. В особенности к кубанской власти, её представителям и её атрибутам. Даже если это идёт вразрез с вашими личными убеждениями. Вы меня понимаете?

— Вполне.

Распрощались по-доброму...

Шагая по пыльной Гимназической улице в штаб армии — подписать в отделе генерал-квартирмейстера, как установлено в Добровольческой армии, четырёхмесячный контракт, сдать послужной список и получить предписание, — Врангель перебирал в памяти детали разговора с Романовским. Всё-таки штабист он толковый и знающий. Хочешь не хочешь, приходится признать... Сам-то после академии не пошёл в «моменты»[37], по проторённой дорожке Генштаба. И умно сделал. Ну какое геройство в том, чтобы ночи напролёт перечитывать горы донесений, сочинять бесчисленные распоряжения и разрабатывать операции, которые осуществляют другие? И при этом ещё нужно уметь делать довольный вид, когда начальник плюёт на твои разработки. А в разгар дела полезешь под руку с советами — так отблагодарит, что потом ни валерьянкой, ни коньяком себя не отпоишь...

Слава Богу, напрасно опасался недоброжелательства Романовского... Спасибо, Олесинька сумела правильно настроить. Весь вчерашний вечер уговаривала не переживать, не жалеть о срыве планов поехать на Волгу: неизвестно ещё, как там сложилось бы... И согласиться на любую должность. И не обращать внимания на предвзятое отношение хоть командования, хоть старых добровольцев-«первопоходников». «Отчего ты так переживаешь, Петруша? Ты, конечно, быстро выдвинешься благодаря своим способностям...»

Какая же она у него всё-таки умница, Кискиска его любимая! И как хорошо научилась понимать его мысли и чувствовать, что творится у него в душе. Самый настоящий, верный и единственный его друг... Ну как её тут оставишь? Да ещё при такой безобразной охране! Да в доме у евреев... Глупо. А взять с собой — и того глупее: чёрт его знает, что это за дивизия и какова обстановка на фронте...

Часть 2 МИХАЙЛОВСКИЙ УЗЕЛ

охлы, гольтепа клятая, це воны забунтили. Землицы, вишь, подай им... А як повалилы дезертиры з турецкого хронту, саранча ненасытная, дык грабительство пошло до кобылы. И старыков постреляли почём зря... Ну а ваши-то подпёрли — усе кынули и подались до хвелшера Сорокина. Та нехай бис забере их усих, гуртом з босякамы-болшэвыкамы...

Возчик, убелённый сединами высокий однорукий казак — другую потерял под Плевной — чесал языком без умолку. Мешая, как многие жители Кубанской области, где великороссы и малороссы издавна селились рядом, русские слова с украинскими. Его лицо и шея, торчащая из ворота вылинявшего и ободранного чекменя, загорели дочерна и сморщились, вроде сушёной сливы. Коляску с опущенным верхом, такую же старую, пара почтово-обывательских лошадей легко катила по набитому чернозёму сухой дороги.

Прохладный северо-западный ветерок, предвестник осени, как лемех, отваливал на сторону поднимаемый копытами и колёсами жидкий шлейф чёрной пыли.

И обдувал обнажённую голову Врангеля, не позволяя ещё жаркому солнцу напечь её. Вольно рассевшись, он вполуха слушал негромкую стариковскую болтовню. Глухой перестук копыт, лёгкое поскрипывание колёс и мягкое покачивание на пружинных рессорах обостряли тревожно-сладкое предвкушение встречи с дивизией.

В обе стороны от дороги уходили под горизонт заросли кукурузы и подсолнечника выше человеческого роста. В этом золотисто-зелёном половодье иногда попадались серо-жёлтые прямоугольные островки скошенных полей: заставив их высокими скирдами соломы, хозяева вывезли снопы на гумна. Ещё реже — чёрные: кто-то уже успел и вспахать под озимую пшеницу. На тёмной зелени садов, обступивших большие и маленькие хутора, густо высыпали покрасневшие яблоки.

Сколько ни вертел толовой, не заметил ни окопов, ни пожарищ... Не похоже, что по этому богатому краю только что прошлась война.

Часа два уже минуло, как, оставив за спиной обмелевшую Кубань, выехали со станции Кавказская в станицу Темиргоевскую, где должен стоять штаб 1-й конной дивизии. Здесь, в Закубанье, ровная, как стол, степь начала волноваться пологими возвышенностями. А впереди уже выглянула из-за горизонта подернутая маревом синеватая зубчатая полоска Кавказских гор, увенчанная белым конусом Эльбруса.

По низким берегам речки, пересекающей дорогу, расположились хутора: белёные домики под камышовыми крышами и хозяйственные постройки, обнесённые высокими плетнями. Деревянный мостик весь затрясся под коляской. Пахнуло гнилью: вода в мелких местах зацвела...

С правой руки хутора пошли побогаче, вытягиваясь в почти сплошную линию крыш и садов. За ними, в низине, бежала другая речка, полноводнее. Её всю запрудили плотинами: тут и там торчат низкие серые башенки водяных мельниц. Их ровный шум едва слышался...

— Зеленчукский хутор, — процедил возчик. — Хохлы тута господарють.

Но Врангель не услышал: всё внимание приковали фигурки казаков с винтовками. На хозяйственном дворе большого деревянного дома, крытого тёсом, одни задавали корм лошадям, другие загружали в телегу мешки и короба. Приказал свернуть.

Подъехали ближе, и на алых погонах Кубанского войска ясно различил белые нашивки конников... Десятка три, не больше. Некоторые без черкесок, в одних бешметах, но все, помимо винтовок и шашек, ещё и при кинжалах. Лошади под сёдлами, привязаны к плетню. Значок воткнут в землю посреди двора: набирающий силу ветерок обернул алый флаг вокруг пики, и что на нём изображено — не разглядеть...

Надел, чуть надвинув на глаза, фуражку. Легко, придерживая шашку, спрыгнул и направился в распахнутую калитку.

— Смирно! — вяло скомандовал кто-то.

Громко поздоровался и даже назвал себя. Положение «смирно» казаки приняли с ленцой. И весьма небрежно: руки не прижаты к ляжкам, а свисают вольно, головы, покрытые папахами длинного курпея, чуть опущены.