– Да. Как только началась война, отец Серафим сменил рясу на гимнастерку и ушел на фронт. Воевал под Москвой, был ранен. Долго лечился в госпитале, а потом снова – на фронт. Дошел до самого Берлина! Там и погиб…

Серафимушка писал мне часто, да не все его письма доходили. Такое было время! Вам, юнцам, о нем надо бы знать поболее, чем говорится в школьных учебниках. А тут еще такое дело: Успенский храм хотят восстанавливать… Да для моего батюшки этот храм был дороже всего на свете! Как он плакал, как убивался, когда негодные людишки этот храм взорвали… Словом, возьми дневник и письма, почитай.

– Как почитай? – Родик изумленно округлил глаза. – Ваши письма?!

Старушка улыбнулась.

– Ну что ж тут такого? Долго я эти письма берегла, никому их не показывала. Но теперь, на пороге могилы – чего мне скрывать? Правнуку Севке эти письма не нужны. Как только помру, он выбросит их на свалку, как и все в этом доме. А потом и сам дом пойдет на слом! Севке только земля моя нужна, говорят, больших она денег нынче стоит…

– Что же, у вашего правнука на еду денег не хватает? – хмуро спросил Родик, аккуратно складывая письма снова в папку.

– Куда там! Денег у него столько, что ни в один мешок не поместится. Он служит в министерстве, занимается какими-то аукционами. Взятки текут со всех сторон, только руки успевай подставлять. А ему все равно ему мало! Жаден, как паук. И откуда он такой взялся? И дед, и отец его Николай были людьми военными, всю жизнь служили Родине, да не в Москве: дед – в Средней Азии, отец – на Дальнем Востоке. Там на острове Даманском Николай и погиб, царство ему небесное. Севка не в него пошел, а в его жену Лидию… Ну, это наши семейные дела, тебя они не касаются, малец. Бери папку и уходи! Жду я гостя, сам видишь.

Поймав испуганный взгляд Родика, Клавдия Степановна с улыбкой пояснила:

– Не ты бойся, не смерти я жду, а доктора! Обещал сегодня приехать, сердце мое проверить, лекарства кое-какие прописать. Словно мне лекарства помогут!..

Прощай, сынок. Пусть хоть ты сохранишь память – не обо мне, а о нашем дорогом батюшке Серафиме! Золотой души был человек, теперь таких мало, а может и вовсе нет.

– Как прощай? – не понял Родик. – Я ведь как все прочитаю, и нужные выписки сделаю, сразу же письма верну! Ведь это ваши письма! И дневник тоже… Кстати, а как он к вам попал?

– Само собой, не по почте, – улыбнулась старушка. – В начале 1942 года к нам в село заехал по дороге домой одноногий солдат, сослуживец батюшки, и передал по его просьбе пакет с этим дневником. До сих пор удивляюсь, как это Серафим ухитрялся вести его на фронте! Видно, очень хотел, чтобы люди узнали – не о нем самом, а об одном очень важном деле! Если бы этот дневник попал в то время в руки властей, отца Серафима могли запросто расстрелять. Поэтому о самом важном он написал смутно, намеками… Но ты поймешь – должен понять! А потом расскажешь об этом людям. Я вот побоялась, что люди не поверят, станут меня и покойного отца Серафима высмеивать. Ну ладно, иди, сынок!

Родик смущенно сказал:

– Я прочитаю дневник и письма, а потом все-таки вам их верну. Ладно?

Старуха еще раз улыбнулась, на этот раз грустно, но ничего не ответила.

Родик и не заметил, как оказался на улице. Папка с дневником и фронтовыми письмами отца Серафима лежала у него в руках, и он не знал, что с ней делать. Неужто, просто нести под мышкой? Никогда у него не было такого необычного груза.

Вскоре к воротам подъехала машина с красным крестом. Из нее вышла знакомая Родику участковый врач Вера Тимофеевна. Она нажала на кнопку домофона, и калитка почти сразу же открылась.

Озадаченный донельзя, Родик поплелся домой. Теперь он уже очень жалел, что не стал расспрашивать старуху про Тихвинскую икону. Дневник и письма отца Серафима – это, конечно, интересно. Но есть ли там что-нибудь насчет икон Успенского храма? Вряд ли. Но раз уж ему разрешили все прочитать…

До глубокой ночи Родик просидел за письменным столом, на котором лежали толстая тетрадь дневника и десятки пожелтевших от времени писем. К счастью почерк отца Серафима был четким, иначе он вряд ли смог бы что-то разобрать. В письмах, увы, ничего особенно интересного не было, и это понятно – ведь все они проходили обязательную в те времена цензуру. А вот дневник, последняя запись в котором датировалась 23 декабря 1941 года, оказался увлекательнее любого романа!

Постепенно, шаг за шагом, Родик вошел в чужую, бесконечно далекую жизнь…

Глубокой ночью, еще до того как в селе начинали просыпаться самые первые петухи, отец Серафим надел подрясник, самодельную епитрахиль и поручи и, стоя перед иконой, чуть освещаемой зажженной лампадкой, прочитал положенные утренние молитвы и последование ко Святому причащению. Затем с горящей свечой в руке он осторожно спустился в подвал своего старого дома.

Там, в подвале, между полок под банки с солениями и вареньями, находилась небольшая дверца, прикрытая от посторонних глаз старым потрескавшимся зеркалом в массивной раме. Здесь священник прочитал входные молитвы и, с трудом отодвинув зеркало, согнувшись в три погибели, протиснулся в маленькую комнатку. По обеим ее сторонам стояли грубо сколоченные стеллажи, заставленные потемневшими от времени досками. Это были иконы из иконостаса погубленной два года назад Успенской церкви.

После разрушения храма и запрета проводить богослужения Серафим установил в этой потаенной клетушке маленький квадратный столик – «престол». Так втайне от всех он устроил здесь алтарь, где по воскресеньям и церковным праздникам совершал Божественную литургию, после которой он также тайно причащал своих духовных чад – самых близких и верных своих прихожан. Престол был покрыт куском ткани – это облачение он сшил сам из простого холста. Прежние разноцветные облачения престола в Успенской церкви из красивой золотой парчи пропали, как и многое другое, при закрытии храма.

«Такие теперь настали времена, – подумал священник. – В нашей православной России приходится, как первым христианам, прятаться в катакомбы, чтобы служить Литургию – благодарить Бога “за всех и за вся”. Ох-хо-хо…», – тяжело вздохнул он, ставя подсвечник на престол.

Видимо движение было слишком резким – пламя свечи сперва дернулось в сторону Серафима, а потом, словно одумавшись, забеспокоилось, засуетилось, присело, стараясь спрятаться, исчезнуть в красной точке на конце фитилька. Серафим поспешно прикрыл огонь ладонями. Почувствовав защиту, пламя выпрямилось и успокоилось, слегка лизнув кожу рук священника – будто благодарило.

Серафим убрал ладони. Свеча горела ровно и торжественно. Мягкий неяркий свет создавал атмосферу таинственности.

«Надо же, – подумал он. – никогда прежде не замечал, что пламя свечи похоже на луковку православной церкви. Точно такая же на Успенском… была. – Трудно было отцу Серафиму привыкнуть, что все, связанное с его храмом, теперь только в прошлом. – Господи, помилуй их грешных, ибо не ведают, что творят!»