Все рассказала.

О том, что к текучей воде мне и близко подходить нельзя без сильных оберегов, о страшных снах своих, кои мучили с юности, пока Василиса не помогла прогнать мар.

Должен знать царевич, кто я такая, — нельзя обманывать. Если чисты его помыслы, то не простит он меня, что обманом замуж пойду, скрыв, что охотится за мной водная нечисть.

Удивительно, но Иван не обвинял меня ни в чем, лишь заботливей стал, с камушком сердоликовым просил не расставаться, я его в кожаный мешочек положила, на шею повесив, и добавила сухой полыни, чтоб запах ее горький русалок прогонял, ежели вдруг рядом они окажутся.

Скрипела дверь моя в Марьину ночь, половицы в сенях стонали, но я не выходила, сидела на лавке, прижимала Ваську-кота к себе, а он мурлыкал, успокаивал. После исчезновения Любавы он все еще тосковал, жаль животину.

Под окошком шепот раздавался — хриплый, звериный…

— Скорей отвори! — слышалось в Марьиной ночи жадное, стылое…

Кто это был? Неважно.

Не открывала.

Жгла свечи, верила, что все души людские, что заблудились в потемках, что путь утратили, смогут увидеть мой огонек и прийти на трапезу праздничную.

Ночь эта — великая, границы меж мирами сметающая, души предков и души тех, кто будет жить в будущем, кружат в черных небесах, бродят туманными тропами, все умирает, и все рождается вновь.

Я должна в эту ночь победить свои страхи, очиститься от зла и тьмы, войти в рассветную стынь обновленной.

На столе — миска с угощением для душ, у окна — свеча трепещет мотыльком, яблоки истекают медовыми соками, сладко пахнут, и белеют на лавке осенние нежные цветы, ломкие, хрупкие, я их нарвала в лесу за оградой, когда было у нас занятие, посвященное защите от магических нападений. Вот утихнет вой за порогом, сплету венок.

И нет в моем сердце сожаления или боли. Нельзя ни о чем тосковать, нельзя плакать. Двери распахнуты в сенях — вот и скрипят, видать, то души ходят… Когда отец был со мной, он всегда поминал предков, рассказывал о дедах да пращурах, чуров, что в очаге жили, к столу звал. Живы ли родители? Или и их души прилетят на трапезу ко мне?..

Шепотки начали доноситься из сеней, сквозняк коснулся занавесей, огладил холодной рукой мою щеку. Дрогнул огонек свечи, но не погас.

Тень скользнула в комнату — угловатая она была, юркая, как ящерка, то на стену заберется, то по притолоке промчится.

Я, в нее вглядываясь, прошептала:

— Не проси ни о чем… Возьми что положено и уходи.

На месте костров — зола, на месте лесов — вересковые пустоши. Кто знал, когда тень жила эта? Что она оставила по себе и что с собой принести может?.. Безымянная, молчаливая, скользнула она к миске, отведала угощения, и на миг показалось мне, что вижу я женщину старую — белы у нее косы, под бабий повойник спрятанные, пусты глаза, словно бельмами затянуты, нос крючком и рубаха из небеленого полотна. А пояс дивный, узорчатый. Оглянулась на меня — и исчезла, истаяла, словно дым от свечи.

А я поклонилась ушедшей, надеясь, что и меня когда-то так же встретит кто-то да накормит, обогреет. Скрипнули половицы, и стих вой — словно дух добрый прогнал кого-то с порога. Оберегает, видать, в благодарность за уважение.

В ночь эту, что соединяет всех, кто когда-то жил, кто сейчас живет и кто лишь родиться должен, все должны отведать угощения. Никого прогонять нельзя.

И я не боюсь ничего — ни тьмы, ни морока, не ищу защиты у Мары-Марены, не иду во двор, чтобы присоединиться к ряженым, не слушаю ничьих ночных бесед. Но и не зову светлых богов — нет сегодня их силы. Не боюсь теней, ибо знаю — не обидят они… Осень уходит вместе с шелестом листьев на холодном ветру, впереди — долгие зимние вечера, когда прясть да ткать положено.

Что угодно может случиться в Марьину ночь.

И случилось.

Мара-Зима отворила ворота меж мирами, Прави не было места в этой круговерти, а Навь и Явь хороводили до рассвета.

Наступил он, принеся дурные вести.

И если раньше думала я, что наставник наш по заклинанию мертвых может быть повинен в злодеяниях, что в царстве нашем приключились, так пришлось признать — не Кащей красавиц воровал.

Его самого в Марьину ночь украли.

…Зима пролетела незаметно — откружили вьюги за стенами нашей волшебной школы, отплясали метели, навылись вдоволь северные косматые ветра над дикой непролазной чащей Зачарованного леса, и незаметно пришла весна, запев хрустальной капелью, стекая ручьями с предгорий, пенясь первоцветами на холмах и лугах.

Просыпались от зимней спячки духи лесные да озерные, прилетали из Ирия птицы, оглашая леса своими радостными трелями, уходили в Навь порождения морока и стылой Зимы: Зюзя — старик сгорбленный да злой, что по лесу всю зиму рыскал да искал, кого вусмерть заморозить, Морозко — румяный да веселый юноша, что посохом своим волшебным стучал по стволам старых елок и сосен, призывая в мир людской метели да вьюги, снегопады сильные.

Уходила власть Мары-Марены, и на глазах худела да бледнела наша наставница по черному колдовству, а однажды и вовсе нам объявили, что до наступной осени занятия у Марьи Моревны прекращаются, уходит она в подземный мир, который нуждается в силе ее чародейской. А она — в его чарах, в его стылом дыхании. Впустит в себя она колдовские метели, примет посох ледяной, наденет корону хрустальную и взойдет на свой трон серебряный.

Я особо не печалилась — не любила я наставницу, и она это понимала, я видела, как смотрит на меня Марья Моревна с недовольством да презрением колким, а однажды и вовсе пристала с упреками, что я ношу камень проклятый — это она сердолик, Иваном подаренный, увидала. Глаза ее тогда почернели, полосы на бледном лице появились — темно-синие, как река подо льдом, и вились эти знаки подземного мира, змеились по коже ее… Я едва уберегла тогда подарёнку свою, и дивно мне было, что так пристала Марья Моревна. Казалось бы, какое ей дело до моего оберега?

Василиса Премудрая, когда я ей рассказала про случай этот, хмурилась, долго в зеркало свое волшебное глядела, кончик косы теребя, а после и заявила, что идти Кащея спасать — мне да Ивану, царскому сыну. А про сердолик да притязания на него Марьины — ни словечка. Словно и не было того. Я напомнить и не решилась.

— Как только снега сойдут да деревья зазеленеют, так в путь и отправитесь, — сказала Василиса, а у меня все захолодало внутри.

— Но куда идти? И что я смогу?.. Да и Иван… неужто не видно, что пропадет он в дороге, слишком он…

И замолчала я, язык прикусив, вдруг поняв, отчего я от Ивана до сих пор бегаю — не только потому, что не пара я царевичу, но и потому, что слаб он. Духом слаб. Хотя тело у него богатырское, воля могучая, а вот сможет ли он меня из рук водяного царя вырвать, когда тот за мной придет, это еще вопрос. А явится рано или поздно нечисть, явится… Сможет ли Иван помочь мне родителей найти, если еще живы они в подводном царстве?.. Мне всегда хотелось, чтоб как за каменной стеной я была, чтобы защитить меня муж смог.