что перевес на стороне Корбетта. Великан уже казался измученным и одуревшим от ударов своего молодого противника, который колотил его, словно гвозди молотком вколачивал.

Вдруг послышался радостный крик: Салливан хватил Корбетта по ребрам, размахнулся снова, но встретил отпор. Круг за кругом проходили, Салливан выходил, улыбаясь, и пускался в погоню за Корбеттом, а тот продолжал успешно от него вывертываться. Наконец чемпион стал сердиться. Хотя бы раз удалось ему нанести своему сопернику одну из его знаменитых затрещин правой рукой, от которой до сих пор все как снопы валились. Он все попадал в Корбетта лишь левой рукой и то не очень сильно. На семнадцатый круг Салливан вышел не бойко, и все заметили, что он уж больше не улыбается. Кровь из разбитого носа струилась по влажной груди. Он продолжал нападать на противника, но удары оставались в воздухе. В телодвижениях его было что-то неуклюжее, смешное даже. В толпе, той самой массе, которая за час перед тем боготворила Салливана, чувствовался сарказм. Местами слышен был смех. Люди, державшие крупные пари за Салливана, поникли головой. Под конец девятнадцатого круга Салливан, шатаясь, словно пьяный, добрел до своего угла. Двадцатый круг был кровавый. Корбетт, видимо нисколько не утомленный, резво нападал, ударяя Салливана то справа, то слева. Удары по щекам были ужасны, но Салливан все еще держался.

Двадцать первый круг был последний. Началось с того, что Салливан сделал слабую попытку напасть на противника, но был остановлен жесточайшим ударом левого кулака Корбетта. Затем скорее молнии следовали удары справа и слева, пока великан не рухнул на землю. Он попробовал было привстать, но лишь для того, чтобы снова пасть и на этот раз не встать в продолжение роковых десяти секунд.

Чемпион был побежден. Корбетт подбежал к нему для обычного рукопожатия. В амфитеатре стоны и крики, здание дрожало от дикого рева, свистков. Салливана, как убитого быка в Испании, оттащили в его угол. Там он, окруженный тренерами, лежал неподвижно, пока его обтирали губками, намоченными спиртом.

Как только к нему вернулось сознание, Салливан захотел произнести спич. С трудом приподнялся он, держась одной рукой за канат рампы, а другой размахивая окровавленной перчаткой и, очевидно, желая заставить умолкнуть гудевшую толпу. Все смолкло в ожидании лебединой песни силача. Его раздутые губы двигались, но ничего не было слышно. Наконец к нему вернулся и голос.

– Господа, – произнес он хрипло, – это – старая история. Победа молодого над стариком. У меня седые волосы на голове, и мне следовало это помнить… Я рад, однако, что чемпионство остается за Америкой. Вот все, что я имею сказать.

Великан свалился на стул, и тренеры продолжали свое дело. Между тем толпа медленно расходилась, недоумевая, как это так случилось, что Салливан больше не чемпион.

Зала была почти пуста, когда Салливана перевели в уборную. Там доктор клуба осматривал раны и собирался зашивать нос. Грустные стояли вокруг немногие оставшиеся верными друзья. Царило молчание. Слышалось только, как по временам развенчанный чемпион тихонько всхлипывал.

– Нет больше Салливана, – произнес он наконец печально. – Еще сегодня утром у меня была масса друзей, но многие ли из них будут теперь узнавать меня на улице?.. Мне грустно, господа, что вы потеряли на мне столько денег, – прибавил он, догадавшись по мрачному виду некоторых лиц, что не все именно его жалеют, – но ведь вы на мне также и выигрывали в свое время.

Затем Салливан спросил себе пива и с наслаждением осушил две кружки залпом.

– Если б я всегда придерживался этого зелья, – сказал он, а не пил шампанское, был бы сегодня сильнее, нежели оказался на деле. Корбетт – умнейший на свете человек. Все его удары я легко сносил до того жестокого, которым он угостил меня в последнем круге. Не могу себе представить, куда он попал, но я почувствовал, что падаю в пропасть и погружаюсь в воду. Я очнулся, когда уже все было кончено и мне подставляли нюхать соли.

Я хотел посмотреть на Корбетта, но к его уборной и подойти не было никакой возможности, так густа была толпа новых друзей и поклонников его таланта.

Миссис Корбетт, супруга боксера, молодая и хорошенькая женщина, оставалась в Нью-Йорке и оттуда следила за всеми перипетиями боя. Тогда не было еще радио, приходилось довольствоваться телеграфной лентой, которая отмечала постепенные успехи Корбетта. Когда пришло известие о том, что муж ее разбил нос Салливану, миссис Корбетт и окружающие ее подруги не могли удержать радостных восклицаний, когда же пришло известие: «Все кончено – Салливан лежит» – «Держите меня, – кричала миссис Корбетт в припадке дикой радости, – держите крепче». Подруги бросились ее обнимать, между тем как счастливая жена боксера пребывала в состоянии какого-то транса. «Что за прелесть, – кричала она, – Джим – чемпион мира! Я была уверена, что он победит!»

– Он не поменяется теперь известностью с президентом Соединенных Штатов? – заметила одна из подруг.

– Конечно, нет! – воскликнула миссис Корбетт. Я прежде ненавидела бокс, но теперь должна сознаться, что бесконечно счастлива, Джим – боксер. Я – жена чемпиона!..

Новоорлеанским боем закончилось мое боксерское образование. Я знал досконально правила маркиза Квинбюри, но это обстоятельство ни на йоту не увеличило моего интереса к этому спорту. Я откровенно в этом сознался Рузвельту, когда он меня звал поехать на какое-то важное состязание в один из южных штатов.

– Покорнейше благодарю, – сказал я, больше меня на эти мордобития никакими калачами не заманите. Теперь, когда я добросовестно ознакомился со всеми правилами, считаю себя вправе высказать свое мнение: бокс мне просто противен.

Рузвельт только плечами пожал.

– Ничего с вами не поделаешь, – сказал он, – в вас, видимо, какого-то винтика недостает.

Мы остались друзьями, но продолжали встречаться на другой почве. В Вашингтоне существует и по сей день старинный клуб «Космос», где собираются ученые, профессора и литераторы. Рузвельт играл на собраниях этого клуба первенствующую роль. Им заслушивались. Говорил он хорошо, дельно, внятно и красно. Слушая его, нельзя было разгадать, кто он, собственно, по профессии: зоолог, охотник на диких зверей, преподаватель истории, юрист или политический деятель?

Мне случалось обедать у Рузвельта. Он жил тогда очень скромно в маленьком домике на маленькой улице в Вашингтоне. Обеды его отличались простотой. Собиралось пять – восемь человек, не больше, в большинстве ученые, писатели, путешественники, дипломаты. Хозяйка, миссис Рузвельт, была зачастую единственной дамой за столом. Сам Рузвельт был увлекательным и всегда в высшей степени интересным хозяином.

В разговорах со мною он забрасывал меня вопросами о России. Я чувствовал себя как ученик на экзамене. Иногда предлагаемые им вопросы были до такой степени специальные и технические, что он задавал мне их письменно, и я посылал ему ответы через