остался. Выстрел был в висок, никто не слыхал в доме, двери были раскрыты настежь… Мы позвали полицию. Идите к нам скорее…

Наскоро оделся; прибегаю к Борисову. Открывает дверь полисмен.

– Убийство?.. – спрашиваю.

– Самоубийство.

Гляжу – лежит мой бедный Борисов в кровати, как живой, со спокойным лицом, со столь знакомыми мне стеклянными неподвижными глазами.

Полисмен осторожно приподнял одеяло, и я увидел черный револьвер Борисова в белой костлявой руке. Из виска выступали окровавленные мозги.

– Смерть последовала мгновенно, – заметил полисмен.

Я долго стоял, не отрывая глаз от покойника. Его всегда мертвенное лицо мне казалось живым, и вместо обычной саркастической улыбки было что-то величавое в выражении его спокойного лица. Он словно отдыхал после чего-то трудного, тяжелого.

Мне вспомнились его слова, произнесенные вчера за ужином: «Жизнь есть не что иное, как один из фазисов смерти… Жизни, собственно говоря, нет».

Если по его разумению, жизнь есть смерть, зачем же он с собой покончил? – недоумевал я, зачем ему нужно было выстрелом из револьвера сократить то, что он считает одним из фазисов смерти?..

И чем больше я всматривался в его мертвое лицо, тем больше казалось оно мне живым…

Я оставил полисмена в квартире Борисова, а сам бросился в посольство доложить посланнику о случившемся.

– Князь берет ванну, – сообщил мне камердинер.

Пришлось подождать.

Посланник встретил меня сухо. Через прислугу он уже был осведомлен о самоубийстве Борисова.

– Такие вещи делаются дома, у себя, а не за границей, где мы на службе, – сказал он мне не без некоторого раздражения, как будто я был виноват в том, что случилось… – Полное отсутствие сознания служебного долга… Ну, скажите пожалуйста, с какой стати было приезжать из Южной Америки в Вашингтон, чтобы наложить на себя руки… Во-первых, самоубийство есть акт трусости…

– Борисов – покойник теперь, – робко заметил я.

– Ну так и займитесь вашим покойником, – сказал князь. – Надо его похоронить здесь, вещи его запечатать и отправить в Петербург, а в министерство пошлите сейчас же телеграмму: «Борисов скоропостижно скончался», и больше ничего. Потом мы им пошлем донесение, а я поблагодарю их как следует за такого секретаря посольства.

Когда я спускался по лестнице, князь в халате вышел на площадку и крикнул сверху:

– Не забудьте, Боткин, что вы у нас завтракаете сегодня половина первого… не опоздайте…

У Борисова в квартире я застал судебного следователя и полицейского доктора.

– Посланнику было бы желательно, – сказал я, – чтобы факт самоубийства не был оглашен.

– Разумеется. Мы это предвидели… Вот свидетельство о смерти. Изволите видеть: неосторожное обращение с огнестрельным оружием.

Когда они ушли, я подошел к письменному столу Борисова и тут только заметил две записки, оставленные им. Одна была на мое имя, на другой его четким почерком было написано одно только слово – «родным». Обе записки лежали в не заклеенных конвертах на самом видном месте посреди стола. Борисов, очевидно, написал их накануне вечером, после ужина. В записке ко мне все тем же ровным крупным почерком всего три строчки.

«Слишком тяжело носить в своем теле мертвую душу – посему себя уничтожаю».

Записка родным была еще короче – всего три слова: «Прощайте, простите, забудьте».

Я был ошеломлен.

Итак, вот разгадка его равнодушия к жизни, его траура, его полной безучастности ко всему окружающему…

Вот объяснение его теории о том, что жизнь есть только одна из форм смерти… Какое горе, какое непреодолимое горе довело несчастного до сознания, что душа его, которую он все же признавал живой, умерла… Каким непроглядным кошмаром должна была быть жизнь этого человека…

Люди скажут, что Борисов был не в своем уме… Конечно, он не был нормальным человеком, но факт этот не избавляет его от страданий…

Так я размышлял, читая между строками то, чего не было в двух лаконических записках самоубийцы… Бедный, несчастный Борисов…

Похороны Борисова были холодные.

Все исполнили свой долг, но вот и все.

Из Нью-Йорка прибыл наш архимандрит, на отпевании присутствовали, кроме дипломатов, американские чиновники Министерства иностранных дел.

От дипломатического корпуса на гроб покойного был возложен великолепный венок; все послы и посланники, в знак соболезнования, оставили свои карточки в нашем посольстве…

Все было сделано, как полагается в подобных обстоятельствах, но затем сейчас же жизнь потекла по-прежнему, и никто больше о Борисове не думал. Случилось то, чего он сам желал, – его забыли. Не мог забыть Борисова только я.

Прежде всего нужно было разобраться в его бумагах, запечатать их в конверты и вместе с его вещами послать на родину.

Кроме двух записок, написанных перед смертью, я не нашел никаких других указаний или распоряжений покойного. Архив его был хоть и объемистый, но мало содержательный. Поразила меня только одна фотография, снятая где-то в Бразилии, фотография Борисова в гробу.

Живой он лежал в гробу во фраке с мертвенным лицом. Он имел гораздо более мертвый вид, нежели когда я его видел в самом деле мертвым в гробу.

Можно было подумать, что фотография была снята после самоубийства… Признаюсь, неприятно было смотреть на изображение, под которым Борисов своим четким крупным почерком написал – «Memento mori».

Борисов был погребен на живописном Арлингтонском кладбище в окрестностях Вашингтона. Я заказал большую белую мраморную доску, на которой черными буквами было высечено его имя и день кончины.

Тяжелая мраморная доска легла над землей, в которой зарыт был гроб с телом Борисова, но душа его, которую покойный считал давно умершей, продолжала витать и слоняться по моей квартире, не находя себе покоя.

Да, я не был один у себя дома. Это сознание тяготило и преследовало меня. Когда я переступал порог моей квартиры, меня неприятно поражал запах духов Борисова, специфический запах чего-то крепкого. Сколько мы ни открывали окна, никак от этого запаха отделаться не могли.

Вечером, когда я поздно возвращался домой с балов и обедов, уже подходя к дому, я чувствовал себя не по себе.

Мне все казалось, что Борисов разгуливает в саване по моим комнатам. Когда я был в кабинете, я его слышал в гостиной, когда я сидел в гостиной, он едва слышно ходил по кабинету. Довольно мне было потушить электричество в одной из комнат, как из темного угла, мне казалось, выделяется белая фигура…

Первое время я думал, что галлюцинирую под впечатлением недавней смерти Борисова, но вскоре обнаружилось, что вся прислуга в доме, не исключая и самого хозяина, кондитера Роше, переживали более или менее те же ощущения, что и я. Мадам Роше в сумерках видела, как Борисов поднимался по лестнице в мою квартиру. Мой конюх, негр, утверждал, что всякий раз, как он приводил мою лошадь к крыльцу, Борисов выглядывал из окна своей комнаты. Горничная Полли нашла однажды черный шелковый платочек Борисова на полу в гостиной. Всем в доме этот платочек был хорошо известен. Нахождение платка, благодаря