Разговор зашел о карьере, как обыкновенно, когда сходятся дипломаты. Оба приятеля Борисова находили, что дипломатическая служба – самая что ни на есть неблагодарная и тяжелая.

– Всю жизнь приходится торчать черт знает где, зачастую в дурном климате, вдали от родины, – говорил озлобленный. – Для того чтобы побывать дома, нужно отпуск брать, за который у вас еще вычитают из жалованья. Извольте при таких условиях жениться… Начальство вам довольно недвусмысленно дает понять, что предпочитает холостых секретарей, а когда придет ваша очередь быть посланником, вам говорят: «Нам нужен посланник женатый, чтобы в миссии была хозяйка, чтобы принимала, давала обеды и прочее… Вот подите угодите им…

Угрюмый рукой махнул.

– Уж какой там брак, – заговорил он. – Оставаясь долго на службе, всюду становишься чужим и лишним человеком. На родине от вас все отвыкают; у каждого свои интересы, своя жизнь, в которой вы никакой роли не играете. К чужим не пристанешь, а от своих отстанешь, вот вам и дипломатическая служба.

– А ведь есть дураки, – заметил озлобленный, – которые нам еще завидуют… Воображают, что дипломатическая карьера – привилегированная… Ха, ха, хороша привилегия.

После третьей бутылки шампанского стало как-то оживленнее.

Не помню, каким образом разговор зашел о смерти. Тут обнаружилось, что озлобленный и угрюмый оба неверующие, причем угрюмый более убежденный атеист, нежели озлобленный.

– …Со смертью все приходит к концу, – говорил он, – нечего себя ласкать детскими бреднями о какой-то будущей жизни… Наш конец наступает постепенно, задолго до самого момента смерти.

Вскоре после нашего расцвета, нашего физического совершеннолетия, мы начинаем гнить. Процесс гниения длительный, от каждого из нас зависит, продлить его или ускорить… все зависит от того, какого рода жизнь мы ведем, но мы неизбежно гнием и разваливаемся, органы наши изнашиваются, портятся, кровообращение становится затруднительным и, наконец, останавливается. Наступает то, что мы называем смертью, после чего процесс гниения ускоряется, и в конце концов мы обращаемся в землю, в пыль, в ничто. Вот вам и жизнь…

– Но что меня больше всего возмущает, – с жаром подхватил озлобленный, – это то, что я произведен на этот свет… Зачем, позвольте вас спросить? С какого права? Я никого об этом не просил. Оттого, что два существа – в данном случае мои родители – провели приятно время, я должен явиться на этот свет, жить, расти, страдать, болеть… и в конце концов умереть. Позвольте вас спросить, на каком основании? Ведь это вопиющая несправедливость. Уж раз я живу, то не угодно ли оставить мою жизнь за мной. Это моя собственность, я должен ею располагать, а не кто другой. А тут, изволите ли видеть, кто-то такой, какое-то высшее существо, Божество, как его называют, решает вашу судьбу… Одних жалует, других травит, одним дает долгую жизнь, другим ее сокращает…

– Вы, значит, признаете, – заметил я, – что есть над вами высшая власть, Божество…

Озлобленный задумался.

– И да, и нет, – произнес он наконец. – С одной стороны, я не могу не признавать, что есть над нами какая-то стихийная сила, против которой мы бессильны, с другой стороны, я не понимаю и протестую, почему эта сила всевластна и может распоряжаться, как хочет… моей жизнью, например.

– Да почему вы воображаете, что жизнь ваша – ваша собственность? – заметил я. – Оттого, что вы располагаете вашей жизнью, это еще не значит, что жизнь вам принадлежит. Ваше появление на свет есть чудо, которое никто объяснить не сможет. Только сверхъестественная Божественная сила может совершать то, что не доступно нашему разумению и что мы называем чудом. Мы живем в атмосфере чудес. Жизнь, которая нам свыше дается, вовсе не наша собственность, от нас только зависит, как ее использовать.

Мы свое счастье носим в себе. Люди в одних и тех же условиях жизни могут быть счастливыми и несчастными – все зависит от того, как мы понимаем нашу жизнь. Вот для примера хотя бы взять нас двоих. Я бесконечно счастлив и благодарю Создателя за все то, что Он дал мне испытать и пережить в жизни… А вы, находясь почти в одинаковых условиях, как и я, изводитесь в бессильной ярости против Провидения… Вы его упрекаете в несправедливости, а сами не сознаете, как неосновательны ваши упреки… Ведь если бы все люди жили на свете бесконечно, уж давно бы не было свободного места на земном шаре… Даже если бы нам был свыше намечен предел, которого мы в нашей жизни не достигаем, – скажем сто пятьдесят лет, – то мы были бы несчастными созданиями, приговоренными к смерти… Каждый год мы бы отсчитывали, как преступники, ожидающие казни… В неизвестности часа нашей смерти есть наше счастье, потому что неизвестность в данном случае – иллюзия бесконечности… Вот она, божественная гармония мира, недосягаемая нашему разумению…

Вы ругаете службу, а знаете ли вы, что без службы, то есть без работы, вы бы с ума сошли от скуки. Работа нам нужна, как соль для еды. Без работы жизнь не жизнь. Здесь тоже мы видим недосягаемую нашему разуму чудесную гармонию Провидения…

– Все это очень хорошо для тех, кто верует, – заметил угрюмый.

– Да кто ж вам мешает быть верующим, – сказал я.

Неожиданно заговорил Борисов:

– Вы все ходите вокруг да около… Жизни, собственно говоря, нет. То, что вы называете жизнью, есть не что иное, как один из фазисов смерти…

– Вот тебе раз! – воскликнул озлобленный.

Это показалось смешным. Даже угрюмый рассмеялся. Шла седьмая бутылка шампанского. Кто-то из нас спросил Борисова: «Что же, по вашему, мы все не живые люди, а привидения?..»

– Да, если хотите, привидения… живые мертвецы.

– За живых мертвецов, господа…

Выпили еще по бокалу. Остановились на девятой бутылке. Было поздно. Решили проводить Борисова до его новой квартиры перед тем, как разойтись по домам. Впереди шел Борисов, за ним я, а сзади меня угрюмый и озлобленный. Все молчали.

«Какое это новоселье? – подумал я. – Идем словно хороним кого…»

У крыльца распрощались.

Утром, когда я раскрыл глаза, мне показалось, что вся кондитерская Роше собралась в моей спальне. С удивлением взирал я на встревоженные лица моего окружения. Хозяйка, мадам Роше, неистово теребила меня, приговаривая: «Да проснитесь же, господин Боткин, вставайте скорей», и прямо в ухо мне прокричала: «Господина Борисова сейчас убили»…

Я не сразу понял. Как убили? Кто убил? Что такое?.. Мне казалось, я только что с ним простился.

Какая-то незнакомая мне женщина, оказавшаяся горничной в доме, куда переехал Борисов, выступила вперед.

– Я поставила на его ночной стол стакан молока, – говорила она в сильном волнении. – Было семь с половиною часов. Мистер Борисов не спал. «Принесите мне газету», – сказал он. Я пошла на угол улицы купить газету, а в это время его убили. Возвращаюсь… а он как был в постели, так и