— А вы я вижу и собакам генерал! — раздался насмешливый женский голос из темноты. Потом громко заржала лошадь; почуяв Машку, дал о себе знать, гнедой в серых яблоках, жеребец губернаторши.

Всадники медленно, шагом ехали рядом. Первым не выдержал барон.

— Елена, не дури… — Унгерн обнял спутницу за талию и рывком пересадил в свое седло. Машка на нового седока даже не среагировала, увлеченная ухаживаниями гнедого красавца.

Барон прижал к себе Окладскую так, что почувствовал тревожные толчки ее сердца. Потом сорвал ее шляпку и выпустил на волю водопад черных, заискрившихся в свете луны, волос. Женские губы искали губы мужчины, нашли, сошлись в жарком подлунном поцелуе. Уже никто никуда не ехал, лошади стояли неподвижно. Сильные руки приняли графиню из седла, бережно положили в майский ковыль, укутали в требовательные ласки, давно не знавшего женщин мужчины…

— Рома, послушай, я тебя люблю! Очень-очень! Правда-правда! — Окладская прошлась поцелуями по его открытой груди, руке. Прижала голову барона к груди… — А губернатор, китаец мой, уже совсем старенький. Держал при себе, как дорогое украшение, чтобы я блистала на светских приемах в его доме в Пекине. И здесь, в Урге, мы тоже принимали серьезных гостей — русских и английских дипломатов, китайских банкиров, японских аристократов. Представляешь, какие у этих япошек смешные имена и титулы! Барон Какамура, маркиз Мицука… В прошлом году из Москвы наведался посланник красной России, какой-то их комиссар, ужасная бука и дурно воспитан. Ну, да ладно, Бог с ними со всеми!

Пахнуло уже майским, но еще прохладным ночным ветерком монгольской степи. Окладская поежилась, накинула на плечи стеганый походный халат Унгерна с генеральскими погонами, села в любимой позе, обхватив ноги, подбородок на коленях. Барон лежа, снизу, любовался ее лицом на фоне звездного неба. Веснушек не было видно, но он знал, что они там, озорной россыпью по щекам, на своем месте, и был готов расцеловать каждую из них. Этот балованный мальчишка из Петербурга, корнет Котятко, предлагал за поцелуй в каждую веснушку на ее щеке по пять золотых китайских лянов. Глупец! Сейчас барон отдал бы за эту женщину весь золотой запас Урги и активы Китайского банка в придачу. Больше у него ничего нет…

Он наслаждался теплом женского тела и, накрыв свое лицо черным шелком женских волос, жадно ловил их запах. Начало светать. Ночной ветер сменился утренним, солнце пока только краешком робко выглянуло из-за горизонта, оттуда, где начиналась Великая монгольская степь.

Барон закутал Окладскую в свой генеральский халат и держа на вытянутых руках, стал баюкать, как ребенка. Потом вдруг произнес:

— Слушай, давай все к черту бросим и отсюда на полном аллюре в степь! Через три дня мы на границе. Потом Китай, Шанхай, Европа! Ревель — мой родной город, сейчас это независимая Эстония. Никаких революций и большевиков! Рядом, на острове Даго, на Балтике, родовой замок Унгернов…

— Не говори, Рома, ерунды! Мы всего лишь горстка избранных среди миллиарда непосвященных и бредущих Путем Незнания! У тебя впереди великая цель, Срединная Империя Чингиса — Четыре Угла Азии под одной крышей. А ты хочешь запереться со мной на каком-то диком острове, среди холодного и равнодушного ко всему моря… Пора возвращаться в Ургу. Я верю, мы еще встретимся! Пусть даже и не в этой жизни…

Денис Лагода, Урга, весна 1921

Компаньоны, Лагода и Чижиков, перебрались из гостиницы в чайную к буряту Цибикову. Здесь им сдали две комнаты, в которых прежде останавливались торговцы морфием и кокаином. В одной устроили контору-офис, здесь же спали. В соседней, за железной дверью, монголы по очереди стерегли заветный полковой ящик. С собой из степи притащили упирающегося огромного пса-волкодава, который начинал грозно рычать, скалил устрашающе клыки, даже если кто-то просто проходил по коридору мимо железной двери. Все эти начинания Сипайлов благословил своей справкой — с печатью контрразведки бумажкой: «Податель сего действуют с ведома командования Азиатской дивизии и для общего блага имеет право носить и применять оружие. Приказываем оказывать максимальное содействие…». За это часть собранного золота пришлось авансом выделить на поддержание крыши — офицерам контрразведки, как и договаривались. Но аппетиты Сипайлова только разгорелись, пошли разговоры о передаче на ответственное хранение в контрразведку уже всего золота, так надёжней. Компаньоны тянули время, придумывали отговорки.

Как-то попивая с Денисом добытый великими трудами коньячный спирт, предназначенный для аэропланов Унгерна, попыхивая сигарой, Чижиков произнес:

— Любезный друг, а вам не кажется, что мы здесь в Урге уже попусту теряем время? Скажу больше, засиделись! Наш замечательный, чудный ящичек почти до краев заполнен. Что случится, когда приедет Унгерн — никто кроме самого Унгерна не знает. Как он отнесется к нашей лотерее, кто ведает? Сипайлов туда же, Макарка-душегуб! Объявят нас чекистами или чудом уцелевшими здесь, в этом зверинце, евреями и на фонарный столб для просушки. Листовками большевистскими и так вся Урга обклеена, Сухэ-Батор со своими красными цириками на подходе…

Покуривая свою сигару, компаньон слушал молча, хотя уже с первых слов догадался о чем пойдет речь, сразу был готов и ответ.

— А посему предлагаю, дать вместе с нашим золотом дёру, пардон за вульгарность, дать стрекача, — гнул дальше Чижиков. — Я тут в трактире познакомился с летуном, с авиатором то есть, летает он на аэропланах Унгерна. Сейчас, правда, не летает — авиационного бензина нет вовсе, а коньячный спирт, которым кто-то Унгерну посоветовал заправлять аэропланы — на исходе, выпили, вылакали уже почти весь. Но на один перелет отсюда до границы хватит. Авиатор наш, поручик из бывших колчаковских соколов, давно удрал бы сам, да не хочет испытывать судьбу за просто так, нужен ему за границей оборотный капитал. А посему берется нас и золото наше за долю малую доставить в безопасное место в целости и сохранности. А там и до Европы рукой подать, в Японию можно… Откроем свое дело на паях, товарищество на вере, — вы, господин Лагода, я и наше золотишко, чем плохо?

Выслушав Чижикова, Денис решил не таясь поведать ему о своих истинных замыслах, в пределах возможного рассказать о Тамаре, о том, что эта женщина для него значила. Она такая… такая, что побледнев, может без следа раствориться в прозрачном настое загадки, захочет — сверкнет в облаках своим отсутствием, захочет — поплывет по волнам памяти хрустальным корабликом. Уезжать, улетать, улепетывать — без разницы, — из Урги, оставив здесь Тамару, нет никакой возможности. Золото, товарищество на паях. Неужели без нее никак? Без нее незачем! Другое дело, если станет доподлинно известно, будет доказано, что Денис Лагода ошибся, обознался — нет здесь никакой Тамары, а есть какая-то графиня Окладская на нее только похожая. Но чтобы все выяснить, рассеять сгустившийся туман нужно время…

Теперь задумался Чижиков и по комнате сизым, похожим на обман, туманом поплыли замысловатые колечки, затейливые фигурки из табачного дыма. Под потолком собирались и таяли узнаваемые цифирки, читаемые силуэты картежной масти — высший пилотаж шулеров Монте-Карло, способ обмена информацией. «Женщина, понимаю… — неожиданно согласился Чижиков. — Я сам два года назад женился, было дело, правда, потом выяснилось, что я ее не достоин, такая попалась…».