Шэрон же думала, что есть о чем.

– Знаешь, отношения двух человек… – это не односторонняя работа. Я не могу быть единственной, кто бесконечно инвестирует свою энергию и интерес! Почему каждый раз я должна придумывать, что мы будем делать и куда пойдем на ужин? Почему всегда я должна начинать разговор? Ты со мной вообще не общаешься. У тебя только твои дурацкие ӧссенские книги. Ну должны же люди друг с другом разговаривать!

Лукас не разделял этого мнения. Он разговаривал с людьми целыми днями: должен был обаятельно их развлекать, незаметно переубеждать, переманивать на свою сторону… капать им на мозги, чтобы во имя Вселенной и познания они открыли свои кошельки. Коммуникация – это прекрасно, но вести ее можно с кем угодно, потому она никогда не может заменить гармонию. Да, он мог сесть к Шэрон на диван и непринужденным общением заполнить пустоту – но быть беде, если тишина повиснет хотя бы на тридцать секунд! Чудовище вновь покажется во всей красе. Шэрон боялась тишины – тишина означала ничто. А вот Лукас тишину приветствовал. Близким человеком для него был не тот, с кем можно говорить, а тот, с кем можно молчать.

Но он не мог ей этого сказать.

Когда Шэрон увидела, что он вдруг запустил руку в волосы и его лицо скривилось, это привлекло ее внимание: хоть какое-то проявление чувств! Она слезла с дивана, подошла к нему, элегантно присела на письменный стол и с интересом его разглядывала.

– Лукас, дорогой, не говори, что я наконец довела тебя до слез! – бросила она иронично. – Самое время, чтобы в тебе зашевелилась совесть. Ты ужасно относишься ко мне. Правда ужасно.

Он не мог ответить. Сжимал зубы и изо всех сил пытался не застонать вслух, для чего требовались все запасы воли. На улыбку уже не хватило.

– Тебя это и правда задело, – добивала его Шэрон. – Какой ты упрямый, Лукас. Люди всегда больше всего обижаются на правду. Но если ты готов измениться и хоть немного поработать над нашими отношениями, я в свою очередь готова поставить на прошлом крест. Ну что, начнем новую жизнь?

В череп будто вбивали раскаленные гвозди: с каждым ударом сердца новый взрыв адской ослепительной боли. Он тихо съеживался и вгонял ногти в ладонь. Шэрон была последним человеком, которому он бы доверился; он хорошо знал, что это было бы большой ошибкой – дать ей такую власть над собой, но в тот момент он был не в состоянии решать ее воображаемые проблемы, будто ничего не происходит. Он был не в состоянии придумать оправдание. Был не в состоянии лгать.

– У меня болит голова, – выдавил он.

– У тебя болит голова?! – завизжала Шэрон. – Это все, что ты мне скажешь – что у тебя болит голова?! Я тебе тут душу изливаю, отдаю тебе все свое «я», а ты опять со своими проклятыми эгоистичными интересами! Ну так сходи к врачу, черт возьми, раз у тебя болит голова!

Так список его преступлений и репертуар язвительности Шэрон пополнился грехом нелепых оправданий и мужской трусости. Лукас выяснил, что он тряпка и что с таким отношением никогда не сможет иметь детей – что было занимательно, ведь Шэрон решительно не имела в планах обогатить свои знания о родах собственным опытом, и до нее будто не донеслась весть, что все это давно уже происходит под наркозом или в виртуале. Следующую неделю Лукасу не везло больше, чем Иоанну Предтече, потому что его голова оказывалась на блюде минимум дважды в день.

Что стало главной причиной, почему он все-таки пошел к врачу.

Он не боялся. Вообще.

Он сидел на скамейке в углу приемной и флиртовал с медсестрой доктора Петерсона. Медсестра была подобного Пинки типа: маленькая стройная девушка с узким лицом и гладкими, ровными, короткострижеными черными волосами. То есть его тип. Он так резко бросился на нее потому, что грудастая блондинка Шэрон в то время уже начинала действовать ему на нервы.

Они обменялись парой фраз и шуток. Почти-Пинки завела его в каморку, где находился позитронно-эмиссионный томограф, а потом усадила в кресло, где собиралась сделать снимок его мозга на основе магнитного резонанса. Пока она прикрепляла электроды к его лбу, он смущал ее тем, что с улыбкой разглядывал. Лукас выяснил, что она мгновенно краснеет и мило смеется. Позвал ее выпить кофе, на что она сказала, что подумает, но ее глаза заблестели, и ему стало ясно, что, спроси он второй раз, она согласится. Результаты должны были быть готовы примерно через час, потому он снова вернулся в приемную, где читал новости на нетлоге и поглядывал, когда его медсестра снова пройдет мимо. Наконец она выглянула из лаборатории.

– Ну что, у меня в голове тараканы или гениальные мысли? – спросил он.

– Результаты может сообщить только врач, – пробормотала она и отвела глаза. – Доктор Петерсон вас вызовет.

Ускорив шаг, она исчезла в дверях.

Лукас молча смотрел ей вслед. Еще несколько мгновений он мог позволить себе роскошь непонимания, почему она вдруг больше не хочет с ним разговаривать. Почему так поспешно убегает. Но ему всегда хватало лишь намека.

Следующие десять минут он провел в полуобморочном состоянии невероятного ужаса, страха и полного шока. Что-то подобное он даже не рассматривал, он пришел сюда, лишь чтобы парировать Шэрон, и ему совсем не приходило в голову, что это может быть… серьезно. Но диагноз, должно быть, очевиден, без простора для сомнений. А перспективы совсем не радужные.

Понемногу Лукас осознавал последствия. Он понял, что наверняка умрет. Наверняка скоро. Может быть, уже через пять лет… или еще хуже, через три. А перед этим его ждет продолжительное и неприятное лечение. Боль и страхи. Часы и дни скуки в разных коридорах. Надежды будут сменять отчаяние и наоборот, туда и обратно, будто режут пилой. Изменятся приоритеты. Все, что было, закончилось. Теперь все совершенно иначе.

Наконец он немного собрался, вытащил из портфеля ручку и бумагу и заставил свой мозг, оглушенный страхом и, очевидно, пораженный черт знает какой болезнью, хоть немного заработать. Он записал, о чем нужно спросить доктора.

Лукас делал так всегда, когда попадал в тяжелую ситуацию. Таблицы и списки.

Через полчаса, когда его вызвали, он снова крепко держал себя в руках.

– Я предполагаю, вам нечем меня обрадовать, доктор Петерсон, – сказал он, усевшись напротив нахмуренного пожилого мужчины. – Скажите прямо. Сколько мне осталось?

Старый врач замялся. Было очевидно, что он подготовил целую осторожную воодушевляющую речь – не первую, конечно, за историю своей карьеры. Наверняка он пережил и все виды следующих далее сцен: от слез и истерики до приступов ярости. Ему лишь оставалось выяснить, какая ожидает его сегодня. Лукас четко видел, как он мысленно его оценивает: как примеряется, какую дозу правды можно выдать и в какое количество успокаивающих слов ее нужно будет завернуть. Он видел также момент, в который доктор решился.

– Десять месяцев, – сказал он.

Так мало. Лукас чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Но он не разочаровал Петерсона.