смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я выучил чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в отличие. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так, императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо — она вышла замуж за сына Очень Знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь. Его расстреляли в Гражданскую войну на 207 версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и, как минимум, две поэмы, мне одна радость — сейчас я сижу под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы, и достались мне как вымороченное имущество. А её муж, что носил в петлицах шеренгу ромбов, умер в 1936-ом. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. На мою жизнь влияния они не оказали. Всё это — портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений, я потом нашёл как какую-то джуманджу в песке. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература. Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля. Но один шпион — пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно впарил славянский шкаф на "Сотбис". Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Никто из них не писал, впрочем, ничего. Письма их суконны и унылы, потом, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они выродились в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко — оно валилось в сон, как убитый дневной солдат.

Извините, если кого обидел.

08 февраля 2010

История про приход и уход (XXX)

По линии действия

катится паровоз чувств.

Сергей Эйзенштейн

Поутру мы собрались в одном из номеров, и я стал глядеть на девушек.

За завтраком это всегда оказывается лучшим видом, бодрит, и даёт заряд на весь долгий и утомительный день.

Солнце било сквозь пыльные портьеры, и жизнь казалось лишённой какого-то тяжёлого гнёта.

Путешествие нас как бы отпускало, и я начинал верить, что после смерти Толстого ожидало некое светлое воскресение.

Выглянуло нежаркое зимнее солнце, геометрия местности изменилась, и всё как-то повеселело вокруг.

Мы пробили стену и въехали в тот город, до которого так и не доехал Толстой.

Чаплыгин был свеж и весел. Я, правда, сразу же вспомнил о Циолковском и не без труда отогнал призрак глухого старца прочь.

Железная дорога — вот что спасает Россию.

На откосе Ранинбурга-Чаплыгина мы сфотографировались. Перед нами лежала местность сказочной красоты с тонкими стрелами железнодорожных путей.

Кажется, если бы Толстой не покинул бы спасительную утробу вагона и доехал бы сюда, всё могло окончиться иначе.

Русская литература навек обручена с путешествием. Она связана с дорогой так же, как связана история России с её географической протяжённостью. Одно определяет другое, и это другое, в свою очередь начинает определять первое.

Путь вечен, движение неостановимо.

Речь пойдёт, собственно, лишь об одной детали этого пути, но детали из самых важных, которую не назовешь собственно деталью.

Итак, всех спасает движитель, локомотив.

Короче говоря, паровоз.

Наш герой, похожий тогда на колёсный самовар, появился на свет в 1803 году. Англичанин Тревитик обессмертил своё имя, а город Лондон получил первую в мире железную дорогу.

У русских тогда были свои заботы. Оставалось ещё два года до того, как скажет Анна Павловна что-то о поместьях семьи Бонапарте, до Аустерлица оставалось два года. На полях Центральной Европы вскоре начнётся военное шевеление, окутываясь пороховым дымом, человечки в цветных мундирах поползут друг на друга, топча чужие посевы…

Время шло. Паровозы совершенствовались, и всё же один из них был снабжён задними ногами, отталкивавшимися от земли.

Знаменитая "Ракета" Стефенсона, похожая больше на пузатый бочонок появилась в тот год, когда Пушкин писал "Полтаву".

На коротком пути между Петербургом и Царским Селом движение открылось в год смерти Пушкина.

Итак, паровоз появился в России в 1837 — году этапном.

В год смены литературной эпохи.

Сначала он назывался пароходом — в знаменитом романсе Глинки. Романс написан на стихи Кукольника, найти которые можно только в нотных сборниках.

"Дым столбом — кипит дымится Пароход… Пестрота, разгул, волненье, ожиданье, нетерпенье… Православный веселится наш народ…"

Тут надо сказать, что спустя столетие текст, разумеется, был адаптирован и православность исчезла, но это предмет иного разговора.

Дорога была чугунной, впрочем, в поэзии она уже стала железной. Железная дорога, папаша в пальто на красной подкладке, Петр Андреевич Клейнмехель, душенька…

Конечно, Некрасов.

В этом многократно читанном стихотворении, затверженном со школы, есть одна забавная особенность. На первый взгляд это заурядный разговор в пути — о жизни, такой же, как разговоры о жизни поэтов с книгопродавцами, некими гражданами и фининспекторами.

Однако личности одного из собеседников, а именно — генерала в пальто на красной подкладке особенна тем, что был он "и в Риме, видел Святого Стефана, две ночи по Коллизею бродил…".

У внимательного читателя этот пассаж вызывает восхищение чувствительными русскими генералами: ну одну ночь, быть может, подшофе, но две…

Впрочем, это взгляд из двадцатого века, где иные генералы и иные средства перемещения.

Нужно отвлечься от подвижного состава — вагонов и паровоза, чтобы сказать о железной (или чугунной) дороге вообще.

Судьба литературы в России отлична от её европейской истории и история железной дороги не похожа на историю цивилизованного средства передвижения.

Нет, Гюйсманс пишет о паровозах, как о женщинах: "А кстати, если взять самое, как считается, изысканное её творение, признанное всеми как самое что ни есть совершенное и оригинальное, — женщину; так разве же человек, в свой черёд, не создал существо хотя и одушевлённое искусственным образом, но равное ей по изяществу, и разве вообще сравнится какая-либо другая, во грехе зачатая и в муках рождённая, с блеском и прелестью двух красавиц машин — локомотивов Северной железной дороги!

Одна машина — госпожа Крэмптон, прелестная звонкоголосая блондинка, длинная, тонкая, в сияющем медном корсете и с