паровоз страшен: "Наконец, сотрясая зазвеневшие рельсы, загорелся в тумане своими огромными красными глазами пассажирский паровоз"; и опять: "Наконец, с адской мрачностью, взрёвывает паровоз, угрожая мне дальнейшим путем"; "Неожиданно и гулко забил колокол, резко завизжали и захлопали двери, туго и резко заскрежетали быстрые шаги, выходящих из вокзала — и вот как-то космато зачернел вдали паровоз, показался медленно идущий под его тяжкое дыхание страшный треугольник мутно-красных огней"; "поезд… никогда не виденный мной — скорый, с американским страшным паровозом".

С "тяжёлым, отрывистым дыханием", "как гигантский дракон", ползёт состав, и "голова его изрыгает вдали красное пламя, которое дрожит под колёсами паровоза на рельсах, и, дрожа, зябко озаряет угрюмую колею неподвижных и безмолвных сосен"…

Забегая вперёд, отметим, что этот образ глубоко внедрился в народное сознание. Скоро уже смерть, принятая от него перестала быть привилегией книжной аристократки.

Вересаев пишет: "Было это в десятых годах. В апреле месяце, в двенадцатом часу ночи, под поезд Московско-Нижегородской железной дороги бросился неизвестный молодой человек.

Ему раздробило голову и отрезало левую руку по плечо. В кармане покойного нашли писаную дрожащею рукою записку, смоченную слезами: "Прощайте, товарищи, друзья и подруги! Кончилась жизнь моя под огнём паровоза. Хотел стереть с лица земли своего соперника, но стало жаль его. Бог с ним! Пусть пользуется жизнью. Посылаю привет любимой девице.

Не вскрывайте больной груди моей, я, любя и страдая, погибаю.

Григорий Прохоров Матвеев"".

Анна будет в последний раз помянута Вронским на вокзале, при отъезде в Сербию, "при взгляде на тендер и рельсы".

Железная дорога — война — смерть.

Севастопольской страдой 1854 года, когда Толстой приехал на войну, рядом с ним, в нескольких верстах, по проложенной англичанами дороге пыхтел паровоз. Это был не простой паровоз, он как говорили тогда, был блиндирован. Грозный призрак бронепоезда двигался по крымской земле.

И об этом ещё пойдёт речь.

Извините, если кого обидел.

08 февраля 2010

История про приход и уход (XXXII)

Чеховские персонажи — люди железнодорожного века, это путейские инженеры, строители мостов, развалившиеся на бархатных диванах первого класса, обходчики и телеграфисты.

Железнодорожный статский советник размышляет: "Мда… Необыкновенная жизнь… Про железные дороги когда-нибудь забудут, а про Фидия и Гомера всегда будут помнить…". Наваждение статского советника проходит, да и железные дороги остаются.

Едут по ним надзиратели таможен, поручики, дачники, трогается поезд, публика швыряет во все стороны багаж: "ты своими вещами чужие места занял. Кричат, зовут кондуктора…"; ожидают (или не ожидают) их другие дачники, и ожидание поезда стало общим местом русской литературы: "Вагоны, платформа, скамьи — всё было мокро и холодно. До прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай"… Но вот вдали показались три огненных глаза. На платформу вышёл начальник полустанка. На рельсах там и сям замелькали сигнальные огни".

Эти начальники полустанков сами становятся путешественниками, влюблёнными, проходимцами. "В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог. ("Рассказ проходимца").

Это такое же неудивительное начало повествования как "Однажды в вагоне…". Иной герой "писал "Историю железных дорог"; нужно было прочесть множество русских и иностранных книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счётах, перелистывать логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за книгу или начинал думать, как мысли мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из-за стола"… ("Жена").

Кроме пассажиров едут и по делу. Вот старик с сыном везут скот, спят в теплушке, где нетепло.

Веселья нет, это не путешествие, а работа.

На остановке он идёт к локомотиву, проходит два десятка вагонов и "видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно сидит человеческая фигура; её козырёк, нос и колени выкрашены в багровый цвет, всё же остальное черно и едва вырисовывается из потёмок".

Никто не отвечает старику. Машинист безмолвствует как железнодорожный бог.

А паровоз — алтарь этого бога.

Надо всем дать — обер-кондуктору, машинисту, смазчику… Откупиться от паровоза. ("Холодная кровь").

Чехов повсеместно называет паровоз локомотивом. Локомотив у него свистит — "вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту" и "тяжело вздыхает"; "Локомотив свищет и шикает…". ("Загадочная натура"). "Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит…" ("В вагоне"); вообще, шипение неотъемлемое свойство перемещения чеховских героев по рельсам даже в воображении — Наденька К. пишет в дневнике: "Железная дорога шипит, везёт людей и зделана из железа и материалов".

Несчастный и униженный муж дарит любовнику своей жены… Что?.. "У меня есть одна вещичка… А именно, маленький локомотив, что я сам сделал… Я за него медаль на выставке получил". ("Ниночка").

Вокзал — место встречи толстого и тонкого, мужчины и женщины, мирной встречи человека и поезда.

Встреча иная происходит на откосе, на рельсах, как у двух бунинских героев. Но есть ещё более страшный способ единения человека с поездом, когда первый сливается с искореженным железом, и оба с землей.

Вываленный скверным возницей из пролётки, путейский инженер копошится в грязи, готовясь бить виновника.

— Вспомни Кукуевку! — говорит жена.

В этот момент крушение становится знаком.

Термин превращается в метафору, становится частью языка.

"А шёл длинный товарный поезд, который тащили два локомотива…"; "Сначала медленно полз локомотив, за ним показались вагоны. Это был не дачный поезд, как думала Лубянцева, а товарный. Длиной вереницей один за другим, как дни человеческой жизни, потянулись по белому фону церкви вагоны и, казалось конца им не было!" ("Несчастье").

Паровоз с вагонами, поезд превратились в символ.

Церковь, фон, дни, жизнь.

"Скользнул — и поезд в даль умчало. Так мчалась юность бесполезная, в пустых мечтах изнемогая… Тоска дорожная, железная свистела, сердце разрывая…". (Блок).

Пожалуй, самым "железнодорожным" русским писателем девятнадцатого века был Гарин-Михайловский. Герой его тетралогии, после спасения собачки (о чём осведомляла младших школьников книга для классного и внеклассного чтения) превратился в гимназиста, студента, наделал долгов, пустился во все тяжкие… Говорит он о себе что — "сошёл с рельсов, летит под откос", и комментарии этой терминологии излишни.

Спасает Тему Карташева то, что студентом он работал на паровозе помощником машиниста, глядел в жаркое окошечко топки. Этот паровоз, сохранившийся в воспоминаниях, вывозит героя в иную жизнь — инженерную.

Это вторая ипостась паровоза, второй его образ — рабочей лошади с широкой грудью, спасителя, что вывезет всё по широкой железной дороге.

Такое восприятие стало основой иной литературы, где паровоз превратился в символ гораздо более важный, чем тягловая сила.

Но