– Куда, зачем? – не понимал гость.

– На тот свет… Эшелон этот в сорока километрах отсюда разбомбили, вдребезги. Кто там недалеко, в деревнях жил, говорили, что столько самолётов налетело, не один воинский эшелон не бомбили так. Никто там не уцелел. Да и как уцелеть было. Я когда его обстукивал всё удивлялся, зачем это к эшелону с эвакуированными, шедшим в тыл, два вагона с боеприпасами подцепили… Так бабахнуло, что ошмётки на несколько километров разбросало.

– Выходит, тот полковник немцам про этот эшелон говорил, – в прострации произнёс гость.

– Выходит, что так… Да видишь ли в чём дело, не евреи там ехали. Я ведь помню их. Что вчера было не помню, а это… Мимо меня, за кипятком выскакивали. Люди-то в основном непростые, в польтах дорогих, шляпах, бабы тоже хорошо одетые. Рядом с ими даж неловко было в валенках да фуфайке замасленной. Добра тоже много везли. Потом наши ребята туда ездили… вещички, которые уцелели, подбирали. Я не ездил… на чужом горе не разживёшьси…

– Подожди, подожди, – перебил гость, – как не евреи? Ведь всё же сходится, именно этим полковник мог немцев заинтересовать, эшелон с евреями разбомбить.

Хозяин тяжело вздохнул и отрицательно покачал головой.

– Тогда нам всё одно было, и народ мы простой, малограмотный, еврей ли нет ли, вряд ли отличили, тем более мы мальчишки. Нам все одно, раз хорошо одет да говорит учёно, значит еврей, а там ведь такие и ехали. Да был у нас один старик, лет шестидесяти с лишком, наставником его к нам мальцам приставили. А он по бабской части ужасный спец был, как начнёт рассказывать, сколь их за жизнь перепробовал. Так вот он нам с самого началу сказал не евреи это, ни одной, говорит, бабы-еврейки в том эшелоне не было, вот так. Ну, мы его на смех, дескать, ты что Филипыч шшупал их чтоль, онеж тут всего-то минут пятнадцать и стояли. А он и говорит, я каждую бабу по породе узнаю. Еврейка если толстая, то как студень рыхлая, а если худая, то чахлая и квёлая. А там бабы ехали, если худые так шустрые, быстрые, а если толстые, как из сбитьня, аж через шубы всё выпирает. Русские, говорит, то бабы были или хохлушки и по всему сытой породы, барских, да купеческих кровей. Ну мы тогда не поверили ему, думали блажит старый, цену себе набивает. Так и до сих пор здесь верят, что действительно так, евреи там ехали.

– И мне кажется что так, – задумчиво произнёс гость.

– Так да не так! – неожиданно повысил голос хозяин. – Сам подумай, зачем было ради евреев такие антимонии разводить? Угнали бы на Колыму, да заморозили, как всегда делали. Нет, этих ни как не могли они арестовать, видно знатные люди, всем известные. Втихаря хотели от них избавиться. А евреев… их и тогда в народе не больно любили, за них ответ бы не пришлось держать.

– С чего же ты Фёдорыч так решил… основываясь только на домыслах этого старого бабника? – по-прежнему не внимал доводам хозяина гость.

– А на всём… Не Филиппыч, я и сам кое что видел… Тогда то молодой был, не понимал. Никому никогда не говорил, тебе вот первому… Поп православный в том эшелоне ехал, на платформу выходил… и не случайно ехал, с другими, теми в польтах и шапках дорогих разговаривал, с ними он был. Понимаешь?… Я то уж потом как старше стал допетрил, не мог поп с евреями ехать…

Гость сидел, как будто отключившись, уставившись в какую-то точку на стене беседки.

– Слышь, Карпыч… Не кори ты себя… ты в этом деле… Наверное, тот полковник и те кто его посылал не мучались опосля. Видно, каких-то важных в тот эшелон собрали, на которых власть зуб имела… чтобы всех разом, немецкими руками, и на войну списать… Давай-ка выпьем… а Карпыч?

– Дда… пожалуй… давай, – потерянно согласился гость.

– Вот это дело… Ты не боись, ежели что, я тебя в дому спать уложу… я мигом… у меня закусь, грузди солёные, на зубах хрустят, любой желудок примет, – тараторил повеселевший хозяин.

Через три часа два едва держащихся на ногах старика кое как доплелись до станционной платформы.

– Ну, зачем тебе ехать, Карпыч? – заплетающимся языком пытался отговорить гостя хозяин.

– Не могу Фёдорыч, дома с ума сойдут, – также невнятно отвечал гость.

– Да подожди… куда ты лезешь, не надо в вагон. Я тебя с комфортом отправлю, с сопровождающими. Пойдём в головной к машинисту, – хозяин тянул шатающегося гостя за рукав.

Выписывая кренделя, они дошли до первого вагона, готовящейся к отправке электрички, вызывая усмешки и недоброжелательные реплики, спешащих на посадку пассажиров:

– Нажрались… в чём душа держится… сто лет в обед, а туда же… а этот ветеран… хорош.

Старики доплелись до головы поезда, и Фёдорыч по-хозяйски громко постучал в кабину машиниста.

– Кто там ещё, – из окна высунулся мужчина лет тридцати пяти. – А это ты дядь Захар. Что сегодня праздник какой… с чего на бровях-то? – добродушно спросил машинист.

– Цыть!.. Мишка, слушай меня внимательно.

– Слушаю, дядь Захар, – продолжал улыбаться машинист.

– Вот видишь человек… настоящий… герой, заслужённый, воевал… по настоящему воевал…

– Вижу, – теперь машинист с усмешкой обозревал второго, едва держащегося на ногах старика.

– Вот что… ты его там у себя посади… чтобы к сортиру поближе… понял… перебрали мы… иначе никак нельзя было… такое дело… И что бы ты его до самой Москвы довёз… потом мне доложишь. Понял?

– Понял дядь Захар, довезу, – уже без ухмылки, серьёзно отвечал машинист.

– Это ещё не всё… Как на вокзал привезёшь, сведи туда, где отдыхаете… от себя ни на шаг, положи, поспит пусть, а сам вот по этому номеру домой к нему позвонишь, за ним приедут, – Фёдорыч протянул машинисту листок из записной книжки, – И чтобы всё в точности… Человек заслужённый, герой… имеет все права…

– Мам, ты опять на всю ночь? – Марина, обиженно насупившись, смотрела на мать.

– Да Мариш, – Надежда, придирчиво оглядывала себя в зеркале. – Ну ладно, кончай кукситься! – прикрикнула она на дочь. – Что ещё за капризы, ты уже большая, целых двенадцать лет. Не век же с матерью жить будешь.

– А если дедушка позвонит? – плаксивая гримаса не сходила с худенького лица девочки.

Теперь уже и Надежда недовольно скривила губы. Отец, когда узнавал об её очередном ночном «вояже», не мог сдержаться и крыл родную дочь матом, не стесняясь внучки. Из-за этого, прежде всего, Надежда и покинула родительский кров, купила собственную квартиру. Правда, особенно отдаляться от родителя она не собиралась, потому и квартиру присмотрела неподалёку. Для неё матери-одиночки помощь отца была просто необходима. Нет, отец у Надежды вполне положительный, но после смерти матери принимал слишком активное участие в жизни дочери и внучки. Но тридцатипятилетняя Надежда всегда жила «своим умом», и давления извне, даже со стороны родного отца, не терпела. Возможно, по той же причине не сложилась у неё семейная жизнь и с отцом Марины…