– Так надо, товарищ полковник из Москвы, у него важное правительственное задание. Ему надо неофициально встретится с каким-нибудь немецким офицером-разведчиком…

Пришлось полковнику из Москвы ползти в «заветную» воронку вслед за Володей. С той стороны Курт также сопроводил немецкого офицера, правда, не столь высокого чина. Полковник после нескольких минут «стыковочных» переговоров, потребовал чтобы Володя покинул воронку и обождал вне её, пока он переговорит с немцем. То же немецкий офицер приказал Курту. Разговор наедине продолжался всего минут десять-пятнадцать… Володя неслышно подполз к воронке с другой стороны и вторую половину разговора кое-как сумел подслушать, благо говорили больше по-русски – немец лучше знал язык противника, чем полковник. Тем не менее, что-то уразуметь из доносившихся обрывков фраз оказалось трудно…

Полковник упорно втолковывал немцу, что двадцать восьмого ноября с такого-то вокзала в такое-то время отправится литерный поезд, под тем же что и дата отправления номером… Потом он сказал, что такое же сообщение будет передано и на других участках фронта. Немец уточнил время отправления эшелона, поинтересовался почему выбран столь странный способ сообщения. На что полковник раздражённо предложил вспомнить, какой сейчас день, и что таким образом намного быстрее… Потом… потом полковник не то попросил, не то пожелал, чтобы всё произошло где-нибудь в поле, подальше от населённых пунктов. Что именно Володя не понял. При расставании немец удовлетворённым голосом произнёс:

– Это большая ошибка, недоразумение, что мы воюем друг с другом, у нас же есть общий враг, о чём свидетельствует этот замечательный поступок вашего руководства…

Когда ползли назад, с лица полковника не сходило выражение, которое бывает у карточного шулера, удачно сыгравшим спрятанным в рукаве фальшивым козырем.

Скептическая с прищуром улыбка Захара Фёдоровича по мере рассказа гостя постепенно гасла, и ближе к концу повествования его морщинистое лицо выражало что-то вроде сострадания.

– Иш ты… – он покачал головой. – Тебя звать-то как?

– Владимир Карпович.

– Вот что, Карпыч, ты как насчёт того, чтобы пропустить по стакашку? У меня самогон старуха гонит чистый «Абсолют», ей бо…

– Благодарствую, не могу я… сердце, и почки барахлят, да и вообще здоровье… гнилой весь.

– Ну-ну… извини… понимаю… Здоровье-то на фронте оставил?

– Да как сказать… Может и там. После сорок первого меня из-под Ленинграда перебросили. О той встрече, что я организовал, начальство строго-настрого приказало молчать, а ещё лучше забыть… и наградили, «Красное знамя» дали, – гость ткнул в четвёртую по счёту планку, сразу за орденами Славы. – За «языка» всего «Отвагу», а за то что полковника с немцем свёл, аж «Знамя» отвалили. Потом я уж докумекал, что мне как бы отступного дали, чтобы молчал и перевели на другой фронт, с той же целью… Правда, перевод кстати оказался. В полку том мне уже не вмоготу стало. И особист волком смотрел, видит око да зуб неймёт, и зависть кругом. Награждали-то тогда в начале войны очень редко, а я быстро два ордена и медаль отхватил, и все как-то не по делу, дуриком… Потом мне уж так не везло. Я и под Орлом был, и Днепр форсировал, и под Балатоном… Но за следующие награды уже кровью, здоровьем платить пришлось. Ранен был три раза, правда не тяжело, а вот при переправе, зимой в воду упал, воспаление лёгких схватил, еле до госпиталя довезли… Но демобилизовался вроде относительно здоровым, слава Богу не калекой, да и молодой ещё был. В общем можно сказать повезло.

– Ещё бы, не повезло, на передовой ведь воевал, да ещё разведчиком, – уже с уважением произнёс хозяин.

Но гость в ответ снисходительно улыбнулся:

– На передовой не разведчики в первую очередь гибнут, а рядовые пехотинцы… те, кто в атаки ходит, и атаки отражает… Ладно, это я к слову. Так вот, когда у меня дети ещё малые были, всё спрашивали, а сейчас внуки. За что дед этот орден, а этот? Это же всё враньё, что у них одни дискотеки да компьютеры на уме, они и интересуются, и поверишь, гордятся, что дед у них герой. Как до этого «Знамени» доходит, не знаю, что и говорить… Чую умирать уж скоро, а так и не знаю, о чём там говорили, зачем встречались, что за эшелон? Ерунда вроде, а как заноза в голове сидит, и сердце гложет. Понимаю, верно ты говоришь, правду мне никто не скажет, ни в министерстве, ни в архиве, только на вашего брата железнодорожника надежда.

– Ну, Карпыч, ты даёшь… У тебя как в той поговорке, седина в бороду, бес в ребро, только у тебя другой бес. Вона сколь лет жил и ничего, а тут на старости, вынь да положь… правду. А внукам… Соврал бы чего, ведь у тебя, поди, сколько случаев было за что надо наградить, а не наградили. Вот ты бы такой и прицепил к этому ордену, – хозяин скрипуче засмеялся. – Вона, сколь сейчас ветеранов, которые передовой и не нюхали. Повесят тоже планки эти медалей юбилейных и прут везде без очереди, все в льготах по уши. Они не стесняются, врут про подвиги свои направо-налево… Ты эт извини Карпыч, ты-то, конечно, заслужил, а эти?… Да рази ж это можно… да хоть бы два года в окопах, под пулями, в холоду, в сырости, и потом столько жить?… Они, брехуны эти за ваш счёт, настоящих фронтовиков, тех, что в земле давно, кто не дожил, сейчас жируют, их льготами пользуются. Таких как ты, сколь осталось то, раз-два и обчёлся, а тех, здоровье сберёгших? Ты эт… не обижайси. Разве не прав я? – хозяин вопросительно воззрился на гостя.

– Да я не обижаюсь… Прав, конечно. Все ребята мои, с кем я связь после войны держал, перемёрли, да и я уж в землю гляжу. А этих про кого ты тут… Думаю сейчас их процентов восемьдесят от всех оставшихся в живых ветеранов. На каждого настоящего фронтовика получается где-то четыре таких, что по штабам да тылам отирались, в заградотрядах сидели, или самый край войны захватили. А девчонок, тех медсестёр, что раненых из под огня вытаскивали, ещё меньше, одни ППЖухи живые остались орденами бренчат, что в постелях полковничих да генеральских заслужили. Да чёрт с ними… Мне самому… понимаешь, самому покоя нет. Ты скажи, а то… сам не знаю почему-то боязно с этим умирать. Если знаешь, помоги Фёдорыч.

Хозяин кряхтя стал шариться в тумбочке в поисках курева, но не нашёл и с недовольной миной вновь уселся на своё ложе. Он не торопился отвечать.

– Может, всё-таки выпьем? – он просительно посмотрел на гостя. – Разговор легче пойдёт, да и память прояснится.

– Ты как хочешь, а я не буду… Боюсь до дома не доеду.

– Один я не пью, – хозяин вздохнул и как-то обречённо заговорил. – Я тебе только то могу сказать, что в том эшелоне ехали эвакуированные, но кто… Слух тут пустили, что цельный эшелон одних евреев пойдёт, дескать, бегут кривые ружья.

– Что… весь эшелон, одних евреев? – недоверчиво спросил гость.

– То-то и оно семьями ехали, с детьми, с вещами, вагоны хорошие, не теплушки. А литерным пустили, чтобы, значит без задержки, строго по графику шёл. Я ведь проверял его, тогда на нашей станции все эшелоны тормозили, для осмотра ходовой части. У одного вагона букса не в порядке была. Доложил по начальству, а мне, не лезь, до следующего осмотра дотянет и ладно. Сверху, с Москвы его на контроле держали, что бы ни где не задерживался. Сейчас, как тебя послушал, и до меня дошло, неспроста всё это, специально гнали его.