Одно, что представляет затруднение в этом договоре, это – имя татарского уполномоченного, который, заключая договор от лица непоименованного в акте хана, титулуется правителем Солхата, поставившим на вид свое официальное положение для придания договору большого значения. В одной редакции итальянского перевода договорного акта он называется то Jhancasius, то Jharcasso segno, то lo segno Zicho, а в другой редакции вместо всех приведенных вариантов стоит одна форма: Ellias fiio de Jnach Colloloboga. Соображения ученых по поводу такой разницы пока не привели ни к каким окончательным выводами Сильвестр де-Саси, впервые издавший в свет договор, полагает, что солхатский наместник является в договоре то под собственным своим именем «Jharcasso», то с одним титулом «lo Zicho», т. е. «шейх»[418]. Что наместник ханский мог носить благочестивый титул шейха, это весьма возможно, как показывают другие примеры, и потому мнение на этот счет Сильвестра де-Саси весьма правдоподобно. Поэтому сомнительно, чтобы слова «lo Zicho segno» представляли своеобразный перевод имени «Jharcasso segno», как думает г. Брун[419], имея, конечно, в виду то, что черкесы у средневековых писателей назывались зихами, или джихами[420]; сомнительно потому еще, что формы «Jhrcasso» и «Ellias» обнаруживают некоторое, хоть и не очень близкое, сходство как в звукосочетании, так и в начертании, и нельзя категорически утверждать, что первая из них предпочтительнее, и что она есть только транскрипция имени «черкас», или «черкес». Г. Гейд также отвергает мнение г. Бруна и предпочитает взгляд Сильвестра де-Саси в понимании спорных терминов, ввиду сомнения касательно тождества обеих редакций договора. Сомнение это возникает вследствие того, что в одной редакции договора нет подписи солхатского наместника, и в ней помечен месяц шабан, соответствующий 28 ноября 1380 года; другая же редакция имеет подпись Элиас-бея и помечена месяцем зи-ль-каедэ, который падает на 23 февраля следующего 1381 года. Отсюда г. Гейд полагает, что договор с Черкес-шейхом не успел состояться в 1380 году, а заключен уже в следующем 1381 году и притом уже с другим ханским наместником, по имени Элиас, сын Кутлу-Буги[421]. Г. Десииони думает, что одна редакция, та именно, которая без подписи, есть только проект договора; другая же, подписанная, есть самый акт договора[422]. Г. Брун видит тут просто ошибку, хотя и не объясняет, в чем именно состоит она[423]. На наш взгляд, г. Гейд ближе всех к истине, за исключением только предположения его о двух солхатских правителях: нам кажется, что тут одно и то же лицо в обоих документах, Элиас-бей, имя которого упоминается позднее в договоре 1387 года, и опять в искаженной форме – Allias[424]; как-то странно, чтобы форма договоров буквально была одинаковая, а договаривающиеся лица были разные. Действительно, переговоры татар с генуэзцами могли возобновляться несколько раз при тогдашних смутных обстоятельствах. Эта множественность следовавших друг за другом договоров указывает на поспешность, с какою и клевреты Токтамыша, гнавшиеся за бежавшим Мамаем, и генуэзцы добивались каждый своих ближайших целей, и в то же время свидетельствует о взаимной неуверенности обеих сторон в точном исполнении поставленных ими друг другу обязательств. Может быть, именно замедление выдачи генуэзцами Мамая и было причиною того, что окончательная ратификация договора наместником Токтамыша последовала спустя несколько месяцев после заключения самого договора, когда уже стало известно, что главнейшее условие этого договора – умерщвление ханского противника, нашедшего себе убежище за стенами крепости франков, Мамая, приведено в исполнение.

В довершение всех соображений насчет личности солхатского правителя, неясно названного в договоре 1380 года, г. Брун строит еще одну конъектуру на случай, если бы подтвердилось существование не одного, а двух разных договоров. Он предлагает в главном участнике договора 1380 г. с татарской стороны видеть сына хана Джаны-бека, Черкес-бека, который был некоторое время номинальным ханом в Орде, а потом, «по низвержении его с престола, спасся в Крым и там удержался до падения Мамая». На это можно заметить, что Черкес-шейх, или, по г. Бруну, Черкес-бек, очень ясно и определенно титулуется в договоре только «солхатским синьором», командированным со стороны какого-то императора, который не назван по имени; а такой случай, чтобы верховный владетель целой империи, хан, хотя бы даже и номинальный, потом фигурировал в роли простого чиновника при другом хане, не находит себе подтверждения в аналогических примерах татарской истории[425].

Некоторые затруднения представляет и личность инака Кутлу-Буги, сыном которого назван загадочный наместник Крыма Элиас. Явно, что этот Кутлу-Буга одно и то же лицо с одним из четырех улусных эмиров, которого Эльмухыбби называет «наместником хана Джаны-бека»[426]. Того же мнения держится и г. Брун; но почему он считает инака Кутлу-Бугу «наместником крымским в царствование Джаны-бека»[427], это для нас не совсем ясно. Ссылка на Макризи, или, правильнее сказать, на прибавление издателя к сочинению Макризи, ровно ни к чему не служит: там Кутлу-Буга инак просто назван «наибом хана Джаны-бека»[428], т. е. в смысле высшего сановника, первого министра[429], а о том, чтобы этот «наиб по преимуществу» был в частности «наибом крымским», в указанном месте ни слова не сказано. Отсюда само собой следует, что Кутлу-Буга, отец Элиаса, крымского наместника, не мог быть тожествен с тем Кутлу-Бугою, который в 1380 году был послан Токтамышем в Литву, чтобы известить Ягайло о восшествии своего патрона на престол, и потом сам, в качестве крымского наместника, заключил договор с генуэзцами в 1387 году. Между тем созвучие имени, столь употребительного у прежних татар, увлекло г. Бруна сделать вышеприведенное отожествление, причем он допускает мысль, что спорный Элиас, прописанный в договоре 1380 года, мог временно исправлять должность крымского наместника в отсутствие отца, ставшего снова, по возвращении из посольства к Ягайлу, эмиром солхатским[430].

Кутлу-Буга, преемник Элиаса, впервые является в звании наместника крымского приблизительно около 1382 года. Об этом мы узнаем косвенным путем, а именно: в 1387 году тот же самый Кутлу-Буга, прямо уже объявляя себя солхатским правителем (dominus Solcatensis), заключает с генуэзцами договор и подтверждает условия прежнего своего договора, заключенного с кафским консулом Бартоломео де Якопо[431], который в последний раз занимал консульское место в Кафе в 1382 году[432]. Кроме того, мы имели бы и прямое, документальное свидетельство в ярлыке Токтамыша, начинающемся обращением к Кутлу-Буге, как главному начальнику Крымского удела, если бы не существовало разногласия насчет даты этого ярлыка: одни читают в весьма неразборчивом начертании ее 1382 год[433], другие 1392 год[434]. Профессор И. Н. Березин, которому принадлежит второе чтение ярлыковой даты, видит в ней важное историческое указание на вторичное утверждение на ханстве Токтамыша, оправившегося и вновь собравшегося с силами после поражения его Тимуром при Кундурче[435]. Для нас это указание получает особенное значение в сопоставлении с другими фактами, возбуждающими недоумение насчет властных отношений Токтамыша в означенное время собственно к Крыму. Вышеупомянутый ярлык содержит в себе подтверждение тарханных льгот некоему Бек-Хаджи, представителю племени суткуль, дарованных этому племени Тимур-Пуладом. Между прочим там сказано: «Областные власти да не трогают никакого подчиненного суткулю человека внутри Крыма, вне, на местах остановки»[436]. Блюсти эти привилегии поручается, как уже сказано, разным власть имущим чиновникам Крымской области с Кутлу-Бугою во главе. Теперь спрашивается: кто такой был Тимур-Пулад, который даровал суткульцам льготные права в Крыме, вновь санкционированные Токтамышем? Как, затем, согласить властное обращение Токтамыша к крымским чиновникам от своего лица, когда в 1390–1394 гг. Крымом и Азовом владел Бек-Булат, по соображению г. Савельева, основывающегося на нумизматических данных?[437] Этих вопросов не касались комментаторы ярлыка Токтамыша; а между тем с разрешением их связывается, на наш взгляд, не только разъяснение известного момента в политической истории Крыма, но и определение степени надежности монетных легенд, как путеводителей в исследовании темных эпох этой истории. В самом деле, если Токтамыш подтверждает права, дарованные Тимур-Пуладом, то, следовательно, должен был когда-нибудь существовать на свете подобный человек, который считал свою власть компетентною и для Крыма, коли предоставлял целому племени льготу разгуливать там безданно, беспошлинно. Он затем должен был быть предшественником Токтамыша во власти и по крайней мере современником его по жизни. Между тем с точно таким именем не отыскивается никого ни среди легальных властителей татарских, ни в числе узурпаторов смутного времени. Остается подозревать только того Пулад-Тимура, имя которого встречается на некоторых монетах совместно с именем «покойного Джаны-бека»[438], для отыскания которого построено столько ученых догадок нашими ориенталистами[439]. В. В. Григорьев предполагает, что Пулад-Тимур был только сильным вельможею в ханстве, который, не имея права на престол, или находя для себя удобнейшим властвовать под чужим именем, по примеру Мамая, провозгласил от себя ханом некоего Джаны-бека, а когда этот умер, то продолжал властвовать под именем покойного, как бы в качестве его наместника, почему и монету бил с именем «покойного Джаны-бека»[440]. Г. Савельев, не соглашаясь с г. Григорьевым только насчет того, которого из Джаны-беков нужно разуметь на монетах Пулад-Тимура, не оспаривает однако же вышеприведенного мнения г. Григорьева относительно самого Пулад-Тимура[441]. В ярлыке Токтамыша имя Тимур-Пулада стоит без титула «хан», но написано золотыми чернилами – обстоятельство немаловажное в канцелярской форме тогдашних татарских властителей, которые, по свидетельству арабского писателя Элькалькашанди, «в своих письмах, в их формах и правилах, подражали величайшим монархам на Востоке и Западе»[442], а следовательно усвоили приемы и обычаи мусульманского востока в деловой письменности вообще. Начертание золотыми буквами составляло почетный атрибут признанных царственных особ: нарушение этого общепринятого обычая в дипломатических сношениях немало подлило масла в пламя взаимного раздражена между Тимуром и турецким султаном Баязидом I (1389–1402) и было не последним мотивом к Ангорской катастрофе, кончившейся позорным пленом Баязида, по убеждению самих турецких историков[443]. Значит, если имя Тимур-Пулада изображено в ярлыке Токтамыша золотом, то Тимур-Пулад в глазах Токтамыша был настоящими полноправным властителем Золотой Орды во всем обширном объеме этого царства до Крыма включительно. Если, далее, Тимур-Пулад ярлыка есть одно и то же лицо с Пулад-Тимуром вышеупомянутых двуименных монет, то догадка гг. Григорьева и Савельева о второстепенных, узурпаторских властных качествах автора этих монет оказывается несостоятельною, и вопрос о происхождении тех двуименных монет остается опять нерешенным в том смысле, в каком думали его решить почтенные нумизматы. Если же, наконец, их соображения основательны, то изображение имени Тимур-Пулада, или, что то же, Пулад-Тимура, в ярлыке Токтамыша со всеми признаками настоящего золотоордынского властителя, как бы по праву распоряжавшегося даже отдаленными улусами, каков был Крым, и жаловавшего важные тарханные привилегии, признанные в силе и со стороны Токтамыша, является новою загадкою. В последнем случае остается только заключить, что Токтамыш, отчасти и сам авантюрист, обязанный своим возвышением капризу Тимур-Ленка, признавая и уважая права захвата власти другим узурпатором, поступал сознательно, по принципу «власть принадлежит сильнейшему» и в подрыв порядка законной, кровной наследственности, который в это смутное время впал в полнейшее пренебрежение.