Вышеприведенные сведения о времени и обстоятельствах поселения татар на литовско-польских землях собраны автором из устных рассказов старожилов-переселенцев, но не заключают в себе ничего такого, что бы противоречило другим источникам. Одна только там есть историческая справка, которая представляет собою некоторую трудность, а именно: какого эмира Тимура разумеет автор рисалэ, когда говорит о дружественных его отношениях к князю Витовту, результатом которых будто бы и было пришествие татарских отрядов, посланных этим Тимуром на помощь Витовту и образовавших потом главное зерно татарской колонии во владениях Витовта? Обыкновенно восточные писатели, говоря об эмире Тимуре, всегда имеют в виду знаменитого Тимур-Ленка, известного у нас под именем Тамерлана. Но в этом случае к нему вовсе неприложимо то, что свидетельствуется автором рисалэ о некоем Тимуре и его дружбе с Витовтом. Турецкий историк Печеви, ссылающейся на более раннего писателя, Алты-Пармака-эфенди, не так трактует о татарских переселениях в эту эпоху, и, согласно с другими данными, иначе определяет значение Тимур-Ленка в этом историческом событии. «Когда, – говорит он, – могущественный Тимур пришел (в Дэшти-Кыпчак), то иные из них (татары) были полонены, иные сделались добычей меча; а несколько их племен бежало во владения ляхских в московских гяуров да в тех странах неверия и утвердились. Доныне их в Лэхе существует шестьдесят селений, и в каждом селении по мечети… Несколько из упомянутых татарских племен поселилось в пределах Богдана (Молдавии) и Афлака (Валахии) и, долгое время обращаясь и ведя дружбу с неверными, сами охристианились. Большая часть молдавских гяуров из этого народа. Несколько же племен, поверив лукавым обещаниям Тимура, когда он три дня и три ночи сражавшись на р. Итиле с Токтамышем, тайно послал к ним весть, призывая их в свое подданство, присоединились к его войску, и Токтамыш-хан был обращен в бегство. Те племена называют отпадшими. Они, пойдя с Тимуром в Рум, поселились кто в окрестностях Эдирнэ, кто в округе Баба»[500]. Затем, вторично коснувшись вторжения Тимура во владения татарские, Печеви повествует так: «Урус-хан стал было ханом; но против него выступил Токтамыш-хан. Тот был прогнан и нашел прибежище у Тимур-Ленка, был причиной нашествия Тимура на Дэшти-Кыпчак. Два или три раза он приходил с несметными войсками в Дэшт и Крым, и эти населенные владения, попранные копытами скотов грабительского войска татарского, сравнялись с землей. Еще и теперь на Очаковских равнинах видно и заметно несколько кладбищ. На некоторых кладбищенских камнях написаны стихи из Корана и слова исповедания; на иных видны надписи вроде таких: “Здесь покоится такой-то шейх-уль-ислам”, или шейх, или муфти, или визирь, или мирза. Сему многоничтожному бедняку (т. е. автору) в 1027 (= 1618) году случилось отправиться в сторону Аккермана и Бендера. Как раз супротив Бендера находилась развалина одного высокосводного здания, именно входная часть его. На ней были четким почерком написаны слова: Сия могила Ширин… остальное же уничтожилось. Мы сами смотрели. От стольких городов и сел тех владений и такие-то остались следы, благодаря злодейству гордого Тимура! А теперь те поля и степи наполнились почти сотней крепостей и верков злополучных русских и мятежных казаков»[501]. Автор рисалэ, не раз обнаруживающий явную симпатию к туркам, надо полагать, разделял и их воззрение на Тимур-Ленка, как на ужаснейшего злодея, и по одному этому, даже в случае исторической забывчивости, не мог выдумать небывалых дружественных отношений Тимура к Витовту, которого он выставляет отцом и благодетелем предков своих соотечественников. Мы, кажется, не ошибемся, если допустим, что тут под эмиром Тимуром надобно разуметь того Таш-Тимура, который, по другим сведениям, играет не последнюю роль в тогдашнее бурное время и потом вдруг бесследно куда-то пропадает. Если даже автор сознательно имел в виду и Тимур-Ленка, то, внося в свое повествование такую явную историческую неточность, он, может быть, бессознательно только переиначил народное предание, относившееся к Таш-Тимуру, а не к Тимур-Ленку. Таковы данные, заключающиеся в народных преданиях самих татар и в исторических памятниках турков, касательно факта татарской эмиграции в Литву и в страны, сопредельные с границами Оттоманской империи в конце XIV и в начале ХV века.

Известия польских историков о том же предмете не отличаются ни большей полнотой, ни отчетливостью и определенностью: некоторые частности возбуждают недоумения и сомнение в их достоверности. Так, между прочим, у них рассказывается про столкновения татар с литовцами, относимые ими к 1331 году. Совершившееся тогда разбитие и угон татар под начальством трех татарских предводителей – Кутлубаха, Качибея и Демейтера приписывается у них литовскому князю Ольгерду. Одни ученые, как, например, профессор Мухлинский, принимают это известие за истинное[502]; другие же исследователи находят, что польские историки в данном случае напутали – что описанное ими событие имело место гораздо позже, а именно около 1396 года, и что главный герой его был не великий князь литовский Ольгерд, а только соименный ему полководец великого князя литовского Витовта. Покойный Брун, сводя разногласия источников по этому вопросу и высказав только что приведенное соображение, подкрепляет его довольно удачною ссылкою на Шлёцера. Последний в своей истории Литвы также говорит, что полководец великого князя Витовта, по имени Ольгерд, разбил около Дона трех выступивших против него ханов Крымского, Киркьельского и Манлопского, в которых, по мнению г. Бруна, нельзя не узнать поименованных польскими историками трех предводителей татарских орд – Кутлубаха, Качибея и Демейтера[503]. При этом случае г. Брун положительно уверен, что из разбитых Витовтом или его полководцем трех ханов «хан (sic) Крымский непременно долженствовал быть Кутлабуха, т. е. Кутлубуга», разумея выше упоминавшегося у нас Кутлу-Бугу, наместника крымского и посла Токтамышева к Ягайлу; что, далее, «султан Манлопский, т. е. Мангупский, мог называться Дмитрием, будучи христианином»; и что «ханом (sic) Киркельским не мог не быть основатель Гаджибея (нынешней Одессы), что не помешало бы нам видеть в нем некоего Бек-Гаджи, начальника племени Суткул, или Шюракюль, которому утвердил Токтамыш льготы, дарованные Тимур-Пуладом его племени»[504]. Но прежде чем безусловно согласиться с мнением г. Бруна, надобно обратить внимание на следующие обстоятельства, Ведь Кутлу-Буга, мы видели, был доверенное лицо Токтамыша и посредник в его сношениях с Ягайлом. Бек-Хаджи, глава племени Суткуль, как мы тоже доподлинно знаем, пользовался владельческими правами, основанными на тарханном ярлыке Токтамыша. Следовательно, оба эти человека должны были быть приверженцами и сторонниками Токтамыша, по крайней мере до окончательного уничтожения его власти и престижа любимцами и клевретами Тимур-Ленка, каковы были Идики и Тимур-Кутлук, которые одни только и могли хозяйничать в Крыму по удалении оттуда Бек-Пулада и Таш-Тимура. Сам же Токтамыш, как известно, до последней крайности поддерживал дружественные связи с князем литовским, у которого нашел покровительство и даже военную поддержку, не поправившую, впрочем, его плачевного положения и имевшую в результате полнейшее поражение при Ворскле в 1399 году. Теперь невольно возникает вопрос: каким образом Кутлу-Буга и Бек-Хаджи вдруг оказались супостатами друзей Токтамыша, литовцев? Это как будто не совсем в порядке вещей. Чтобы выйти из такого противоречия, следовало бы допустить, что оба эти татарские беки в короткое время, но не ранее 1392 года, когда Бек-Хаджи получил жалованный ярлык от Токтамыша, успели прозреть недалекую гибель своего патрона, заблаговременно передались на сторону его противников, вошли к ним в такое доверие, что получили в управление – один город Крым, а другой – Кыркор с их округами и, в качестве изменников Токтамыша и приверженцев и представителей нового тимуровско-идикиевского режима, подверглись нападению литовских войск и понесли поражение на Дону в 1396 году. В ту эпоху политической сумятицы могло быть и это, тем более что азиатам вообще недостает политической стойкости и всегда присуща готовность в критических обстоятельствах с легким сердцем становиться под знамя того, на чьей стороне очевидный перевес в могуществе и силе. Но едва ли не более вероятности может иметь следующее предположение, направленное не столько на оправдание догадки г. Бруна, опирающейся на шаткое основание созвучия имен действующих в историческом событии лиц, сколько на уяснение смысла и значения самого события в общем ходе истории татарского владычества в Крыму.