Если найдете время? Где, интересно, его искать? В космосе? (Но ведь не в великой пустоте, правда?) В синей пучине морской? В земном ядре? На конце радуги? Если мы найдем время, избавимся ли от всех бед?

— Будь у меня побольше времени, — говорит Дебби, — я бы, может, чего и успела.

Ладно — а потом что ей делать?

Поперечное сечение листа, рисунок Юнис: Фотоны света перемещаются по стрелам солнечных лучей ровно 8,3 секунды и через внешний слой эпидермы прорываются в недра палисадного слоя. Частицы света устремляются в хлоропласт, в кругленькие микроскопические зеленые диски гран. Свет ничего не может поделать, его притягивает магний в крошечных молекулах хлорофилла, свет погружается все глубже. Свет и зелень сливаются в объятии и бесконечно малую долю секунды самозабвенно пляшут бешеную джигу, в которой частица света отдает свою энергию. В горячке встречи молекула хлорофилла расщепляет молекулу воды на молекулы водорода и кислорода. Растение выделяет кислород в воздух, и нам есть чем дышать. Водород превращает углекислый газ в сахар, из которого строятся растительные ткани. «В отличие от растений, — четкой перьевой ручкой отмечает Юнис, — мы не умеем синтезировать питательные молекулы из света и потому вынуждены поедать растения или животных, которые питаются растениями; таким образом, без фотосинтеза наше существование было бы невозможно».

Припадок летнего одичания в саду угасает, и обнаруживаются несколько потерянных предметов — старая туфля (да они повсюду), теннисный мячик, запасные очки Винни и бедняга Уксусный Том, уже не мягкий носочный котик, а застылая и высохшая свалявшаяся штуковина, вдавленная в землю. Непонятно, как он умер, но Винни не верится, что мистер Рис не причастен к фелиноциду.

Смерть котенка ужасно ее расстраивает — обычно она ограничивается узким эмоциональным спектром (раздражительна, раздражена, раздражает), а потому весьма неуютно наблюдать, как ее пугаловы плечи содрогаются от рыданий, и мы с Чарльзом пытаемся утешить ее садовыми похоронами.

— Кот, рожденный кошкою, краткодневен и пресыщен печалями,[44]— решительно молвит Чарльз, а Винни, распахнув рот, голосит у могилки.

В сад врывается Ричард Примул — выскакивает из-за рододендрона, ухмыляется:

— ПМС, «Покойся в мире, сдохший» или «Переродись в меру сил», хап-хап.

И я с наслаждением созерцаю, как Винни лупит его лопатой.

Мистер Рис окончательно попадает в опалу, когда Дебби застает его в гостиной на шезлонге в весьма двусмысленной позе с белокурым дредноутом по имени Ширли, барменшей из «Бочки и затычки» на Литском шоссе.

— К тому же по-собачьи, — самодовольно делится мистер Рис с Чарльзом.

— По-собачьи? — переспрашивает Чарльз, и его озадаченная бровь взлетает — как бы не улетела совсем.

Впрочем, теперь мистер Рис не слишком пристыженной собакой прячется у себя и ждет, когда Дебби уймется.

— Прости, мужик, — беспомощно бубнит Гордон, — боюсь, тебе сейчас лучше из конуры не вылезать.

— Ну а ты-то — совсем другое дело, — ухмыляется мистер Рис.

— Глянь, — говорит Чарльз — я бегу в школу — и что-то сует мне в руку. Носовой платок, сомнительной чистоты, сложен обвислым треугольником.

— Ее? — весьма цинично осведомляюсь я.

— Ага, — говорит Чарльз, расправляя треугольник. — Явно.

На платке вышитая монограмма, витиеватая «Э», и поскольку в голову не приходит больше никого с таким инициалом, надо думать, платок и вправду ее. Слабый отзвук воспоминания, едва-различимый вздрог нейронов (еле слышный «щелк») — я что-то вспоминаю. Чарльз прижимает платок к носу и так вдыхает, что некрасиво хрюкает.

— Да, — говорит он.

Я нюхаю платок — не так усердно. Ожидала аромата французских духов и табака (запаха взрослой женщины), но чую только нафталин.

— В ящике нашел, — говорит Чарльз.

Я подозреваю, в поисках Элайзы он переворачивает весь дом — может, уже отдирает половицы и сбивает штукатурку. Но поиски Элайзы — дело скорбное и неблагодарное. Мы-то знаем — всю жизнь этим занимаемся.

И однако я беру платок, сую глубоко в карман пальто, а потом бегу по Каштановой к остановке на Сикоморной.

Автобус неспешно катит по Высокой, я сижу на втором этаже и изо всех сил стараюсь не слушать Юнис, которая болбочет об аденозинтрифосфате. Я же курю драгоценную «Собрание», прикидываюсь изысканной и сосредоточенно воображаю Малькольма Любета в чем мать родила.

И на миг пугаюсь, — кажется, я его овеществила (правда, полностью одетого): вот он, стоит на тротуаре. Автобус тормозит, глотает пассажиров, я вполне успеваю рассмотреть чудесные темные кудри, гладкую щеку, тонкие руки хирурга. Почему он в Глиблендсе — он же должен постигать жизнь и смерть в Гае? Стоп, а с кем это он так увлеченно беседует? Это существо, что откидывает светлые волосы с лица, точно лошадь, рекламирующая шампунь, и сюсюкает, и так по-девчачьи улыбается?

— Хилари! — беспомощно ярюсь я. Юнис изображает припадок рвоты. — Что он тут делает? — Я в растерянности.

— А, у него мать заболела, — отвечает Юнис без тени сочувствия. — Рак, кажется.

— Но почему он с ней?

— Они, судя по всему, гуляют, уже давно. — Что в этом мире Юнис не известно?

Разговаривая с мальчиками, Хилари имеет привычку склонять голову набок и отчасти прикрывать неестественно голубые глаза — поза, которая по неизвестной причине вызывает взрыв тестостерона в радиусе десяти футов. Она весьма недурна.

— Все равно дура, — говорит Юнис.

— Так, придется мне ее укокошить.

— Отлично придумала, — резонно отвечает Юнис.

Стою над кухонной раковиной и нехотя мою посуду, взглядываю в окно и испускаю вопль ужаса — в темном стекле мутно маячит лицо, какой-то странный Питер Квинт[45]лезет мне на глаза. На миг я решаю, что наконец засекла своего невидимого призрака, но потом до меня доходит — не призрак это никакой, а мистер Рис стоит в саду, и световой нимб от электрического фонарика освещает весьма неприглядную сцену. Мистер Рис разыгрывает моноспектакль. Луч фонарика устремлен на другую его руку, в которой фонарика нет, а есть поганка, заменяющая ему пенис, и мистер Рис со всей дури его наяривает. Я в ужасе шарахаюсь, а когда осмеливаюсь взглянуть снова, мистера Риса уже не видать.