веточку купить. Раньше обязательно ставили сосенку, и обязательно высокую, под потолок, Женя продумывала подарки, чтобы и красиво, и с пользой, а детей просила дарить что-нибудь самодельное, сотворенное своими руками, и они старались — резали картон и бумагу, клеили, Нина пыталась что-то шить. У Антона это старание сохранилось, а Нина после десяти или одиннадцати лет тяготилась необходимостью мастерить, в последний момент садилась за стол и на альбомном листе фломастерами рисовала елку, звезды, луну, приклеивала вырезанного из открытки Деда Мороза, выводила надпись: «Мама и папа, с Новым Годом!»

Галатин достал телефон, написал Алисе:

«Как ты?»

«нормально занята»

Через минуту добавка:

«sorry»

В маму девочка пошла. Соблюдает правила хорошего тона.

После микрорайона «Юбилейный» свернули влево, въехали в поселок обеспеченных людей. Дома большие, есть и красивые, и попроще, на участках не видно огородов, какие бывают в простонародных загородных поселках, только декоративные деревья и изредка фруктовые — чтобы потчевать гостей своими яблоками, вишнями, абрикосами и грушами, и скромно этим гордиться.

А вот и дом Буренцова, а за ним высится воистину дворец. Облицован чем-то бледно-розовым, крыша металлическая, зеленая, как у многих исторических зданий в Петербурге. Галатин бывал в северной столице много раз, однажды прожил три месяца, пытался ее полюбить, но не смог породниться с исходящим от всего окружающего духом державности, государственности и официальности. Ему нравятся обычные дома, где живут обычные люди, даже хрущевские пятиэтажки кажутся милее своими разномастными балконами, хотя Галатин и видит всю их уродливость.

Он отпустил таксиста, переведя деньги за поездку ему на телефон: Буренцов хоть и обещал оплатить, но не уточнил, как это сделает. Может, тут же и забыл о такой мелочи.

Вскоре вышел Юрий Эдуардович. Высокий, в шубе нараспашку, в шапке, похожий на Шаляпина с известного портрета Кустодиева. На лице не маска, а респиратор с клапаном. Стоя боком и отворачиваясь, протянул Галатину такой же респиратор.

— Все эти маски ерунда. Респиратор тоже ерунда, но все-таки. Все ерунда. Но лучше лучше, чем ничего.

Галатин увидел, что Буренцов не просто пьян, а сильно пьян. У всех это выражается по-разному. Есть у Галатина приятель Игорь Конягин, преподаватель университета, он, выпивая редко, но крепко, может хладнокровно одолеть литр водки, не шатаясь, сохраняя ясность ума и гладкость образцово правильной и всегда очень содержательной речи. Есть другой приятель, Андрей Певзнер, тоже педагог, консерваторский, он после первой же рюмки кажется сильно запьяневшим — взгляд плывет, руками размахивает, сшибая стаканы и тарелки со стола, правда, часто успевает подхватить, а если встанет, то шатается так, что, кажется, вот-вот упадет. Но удивительно — после первой рюмки он может выпить и вторую, и пятую, и десятую, и остается все в той же кондиции, продолжает беседу, вернее, монолог, потому что в этом состоянии не дает другим сказать и слова, его речи становятся все горячее, но, как и Конягин, он не сбивается ни с мысли, ни с грамматики. У Буренцова все иначе, он до последнего твердо стоит на ногах, сохраняет размеренность движений, но говорит при этом так, что речь напоминает сумбурную картинку из паззлов, где ни один фрагмент не подходит к другому.

Галатин был с гитарой, как и всегда, когда приезжал на уроки. Он взял респиратор, приподнял ногу, поддерживая коленом кофр с гитарой, цепляя завязки на уши.

— Вернемся же, давайте отнесу, — сказал Буренцов и протянул руку.

Галатин отдал ему кофр, Буренцов отнес его в дом. Вернулся, потирая руки: чем-то их продезинфицировал.

Они пошли рядом, но Буренцов держался на некотором расстоянии.

— Не то что я наверняка, но вы же неизвестно, — говорил он. — Тесты! Идите вы со своими тестами! Я сам знаю, что чувствую, даже если. Из Италии плитку привезли, только что уложили. Но у нас с собой было! А вон в том доме вор в законе живет. Ему архитектор флюгер забацал в виде петуха. Сказки Пушкина, ё! Вор приехал, увидел петуха, архитектора чуть не убил. Твое место у параши!

Они обогнули забор, окружающий дом Буренцова, подошли к забору дворца, который странно было называть забором — нет, не забор, а ограда, слово, в котором слышится град, то есть город. Заборами забирают, закрывают то, что за ними, загораживаются от чужих взглядов, у большинства домов поселка именно глухие заборы, а ограда, наоборот, хоть и огораживает, но открывает взгляду то, что за ней, недаром ограды бывают у парков и храмов, в том числе и у последних маленьких храмов человека — у могил. Ограда дворца Буренцова была кованная, высокие прутья-пики увенчивались позолоченными наконечниками, какие бывают на древках парадных воинских знамен. Над полукруглой аркой ворот парило что-то, напоминающее герб, Галатин разглядел крылья и перья, и голову какой-то птицы, наверное, орла, а в центре был золотой вензель на черном фоне — Ю.Б. Юрий Буренцов, значит.

Буренцов достал из кармана какое-то устройство, нажал — ворота медленно раскрылись, плавно отходя половинками внутрь. Рядом с воротами имелась и калитка, но, наверное, Юрию Эдуардовичу очень уж хотелось сделать торжественным процесс вхождения в только что созданный им мир.

По дорожке, выложенной фигурной плиткой, контурами напоминающей то ли шахматные ладьи, то ли те пластиковые кости, которые дают собакам для игры, прошли к дому. Фасад с круглыми колоннами был похож на театральный, но без фронтона, вместо него — длинный ряд декоративных перил по краю крыши. Поднялись по широкой лестнице на крыльцо, вымощенное бежевым гранитом или каким-то другим камнем. Буренцов распахнул высокую, в два человеческих роста, дверь. Дверь была застекленная, с ажурами чугунных завитков, закрывающих стекло, черные цветы и листья показались Галатину странными, мертвыми.

— Большая, а легко, — сказал Буренцов. — Умеем, когда хотим.

Началась экскурсия. Из холла, по сторонам которого были тоже, как и перед домом, колонны, но не круглые, а квадратные, с вертикальными позолоченными бороздками, прошли в гостиную. Белые потолок и стены, обилие золотых виньеток, кресла и диваны, обтянутые белой материей с золотыми узорами, ножки тоже золотые, несколько столиков из красного дерева с инкрустацией, панель телевизора в половину стены; его черная обширная поверхность слишком заметно выбивалась из общего стиля, поэтому неведомый дизайнер придумал: заключил экран в массивную багетную раму, что сделало экран похожим на картину, причем картину не пустую, в ней мутно отражался интерьер, и она была похожа на творение абстракциониста, оказавшееся зачем-то в классической галерее вроде Лувра или Эрмитажа. За гостиной была столовая. Белизна и позолота, инкрустированное дерево, плотные шторы на окнах, тоже золотистого оттенка. Вернулись через гостиную и холл,