Постового на пропускном пункте он знал, поэтому в очередь не встал, а сразу подошёл к окошку:

— Вызовите мне Калерию Гришину из хирургии.

Дежурный рядовой со скуластым монгольским лицом долго крутил ручку коммутатора, с кем-то разговаривал, а потом развёл руками:

— Нет Гришиной. Откомандирована в действующие войска.

— Как?

Над Михаилом Михайловичем словно смерть пролетела. Страшные слова осиновым колом засели в сердце. Сочетание «Лера и фронт» стояло за гранью его налаженного бытия, выстроенного так, чтобы суметь остаться в живых при любых обстоятельствах. Прислонившись к стойке, Михаил Михайлович стал медленно сползать вниз, пока не уткнулся коленями в чьи-то валенки с привязанными верёвочкой галошами.

— Умер, что ли? — с вопросительной интонацией произнёс женский голос над его головой.

А другой, старушечий, в ответ прошамкал:

— Да нет, вроде живой. Посмотрите, какой он упитанный, такой не помрёт.

Две женщины, старая и молодая, подняли его под руки и помогли выйти на улицу.

От лютого холода в груди замерзало дыхание. Вдоль занесённых снегом улиц стояли обломки домов с обвалившимися стенами. На одном из этажей, зацепившись за край, висела гармонь-трёхрядка. Раньше Гришин старался не обращать внимания на следы войны, а теперь они словно вынырнули из тумана, напоминая о смерти под бомбами и снарядами. Если Лера погибнет, то купленные бриллианты, запас продовольствия, ленинградская квартира и в целом сытая, спокойная жизнь не имеют ровно никакого значения. Не так он воспитал дочь, как надо. Совсем не так. Умные девушки под пули не лезут.

Домой он приплёлся, разваливаясь на куски, как столетний дед.

У соседки Алевтины, как всегда, было тихо.

Михаил Михайлович прошёл в свою комнату и, не забыв пересыпать сахар в сахарницу, придавленный горем, лёг спать без ужина.

* * *

Когда смотреть в просящие детские глаза стало совсем непереносимо, Алевтина Бочкарёва стала кормить дочек газетами, размоченными в воде до состояния жидкой каши.

Больше в доме ничего не было. Хлебная норма за неделю вперёд съелась ещё вчера. На день им троим полагалось триста семьдесят пять граммов хлеба — два ломтя. До войны за обедом столько отрезал от буханки её муж — токарь-расточник на заводе пишущих машинок «Ленинград». Сейчас на «Пишмаше» хозяйничают немцы, а муж Иван где-то воюет, если ещё жив. Приколов на стену его фотографию, Алевтина часто смотрела на родное лицо с лихим завитком волос из-под кепки по моде тридцатых годов. Иван подарил ей фото вскоре после знакомства, подписав в уголке остроугольным почерком: «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить».

В день их венчания с неба сыпал мелкий дождь. Косыми струями он исполосовал зелёную обшивку деревянной церкви и вымочил землю под ногами, облепив песчинками новые туфельки с перетяжкой. Фата, сплетённая крёстной из белых катушечных ниток, намокла и свисала с головы, как кухонная тряпка. Почему-то фата беспокоила Алевтину больше всего. Представляя себя со стороны, она думала, что похожа на общипанную курицу, и готовилась заплакать.

Венчавший их отец Александр заметил и улыбнулся:

— Радуйся малым бедам, когда-нибудь ты вспомнишь их с любовью.

Впоследствии Алевтина много раз вспоминала слова, сказанные старым священником.

Особенно рвалось сердце, когда уходил на фронт Иван. На призывной пункт он оделся так же, как каждый день ходил на работу: в тёмной курточке, кепке и серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги.

Взяв на руки девочек, Алевтина в толпе женщин бежала за колонной с добровольцами пока у баррикады с песком не преградили дорогу военные патрули:

— Куда, гражданочки? Дальше ходу нет.

— Ваня! — не помня себя, закричала Алевтина, вмещая в крик любовь и отчаяние, словно звук голоса связывал её с мужем невидимой нитью, которая сейчас оборвётся навсегда.

Рядом с ней стояли другие женщины и тоже голосили, махали руками, плакали. Обернувшись, Иван резким движением сорвал с головы кепку:

— Береги дочек!

Сейчас об Иване Алевтина почти не думала, потому что страх за детей и голод вытеснили из головы все мысли, кроме одной: где достать еды? Хоть крошку, хоть каплю!

Грешным делом, Алевтина даже позавидовала тем, кто попал под обстрел или бомбёжку, потому что они уже отмучились.

Отвернувшись от детей, чтобы не видеть их осунувшиеся личики с бездонными глазами, она попыталась прочитать молитву. Но тысячи раз затвержённые фразы рассыпались, не успевая долететь до сознания. И тогда она стала просто повторять на одной ноте: «Господи, Господи, Господи», пока слова не заполнили собой всё пространство мира внутри и снаружи.

— Господи, не оставь, Господи, помоги.

Опираясь ладонью на стены, Алевтина вышла на улицу и побрела прочь от дома, в котором умирали её дети.

Когда над головой просвистел снаряд, она откачнулась в высокий сугроб, повалившись на спину. Встать оттуда Алевтина уже не могла и только бездумно смотрела вверх, на серое небо, затянутое сплошной облачностью. Мыслей не было, и только губы повторяли:

— Господи, помоги, Господи, не оставь.

— Поднимайтесь, гражданка. Давайте вам помогу.

Размытым зрением Алевтина увидела склонившийся над ней чёрный силуэт моряка в зимнем бушлате и подалась навстречу его рукам.

— Мне надо вернуться, у меня дети, — деревянным голосом сказала она моряку с широким добродушным лицом, перерезанным по щеке шрамом.

Моряк втянул голову в плечи, сразу став меньше ростом:

— А мои все погибли под бомбёжкой. — Его рот свело судорогой. Сдёрнув с плеча мешок, он достал оттуда газетный свёрток и сунул Алевтине. — Возьми. Своим нёс. А им уже не надо.

Алевтине не надо было говорить, что лежит в свёртке. Чутьём матери, спасающей жизнь своих детёнышей, она прижала подарок к груди, не в силах выразить свою благодарность. Глядя вслед уходящему матросу, она крестилась на его спину, затянутую в чёрный бушлат:

— Спасибо тебе, Господи!

Спеша к дочкам, Алевтина твёрдо верила, что сегодня увидела самого Господа Бога, одетого в матросскую форму.

В свёртке оказался кулёчек конфет, три брикета горохового концентрата и целый килограмм пшённой крупы.

На следующий день пришло письмо от Ивана. Почта, как ни странно, работала. В дверь постучала девочка-почтальонша в лысой заячьей шубке, утеплённой стёганой рабочей жилеткой:

— Вам письмо. — Окинув Алевтину понимающим взглядом, утвердительно сказала: — Я знаю, вы сами прочитаете. А то старикам мне читать приходится.

— Погоди.

Алевтина метнулась в комнату и сунула девочке в сумку карамельку в зелёной завёртке из матросова гостинца.

— А, спасибо, — не удивилась девочка, деловито хлопнув по сумке ладошкой в варежке, — по этажам ходить силы нужны.

Простым карандашом на измятой бумаге из школьной тетрадки муж писал, что жив, здоров, бьёт врага. И снова просил: «Береги дочек».

* * *

Когда Сергей загрузился в Кобоне,