Невзирая на все путевые трудности медленных и опасных переездов, тогдашняя молодежь из цивилизованных государств, не исключая и Рима, уже любила ездить за границу, причем общей любимой мечтой было посетить Афины. Туда стремились со всего света щеголи и празднолюбцы богатых семейств без различия звания и веры.

Из Афин исходил свет мудрости. Там сосредоточивались все наслаждения. Это был век высшего развития, расцвета Афин — век Сократа, Фидия, Аспазии, великого Перикла, Алкивиада. Все они жили в годы, близкие к этой эпохе.

Тогдашняя молодежь любила и богомолье, потому что греческие жрецы прилагали всю свою изобретательность для привлечения к храмам если не святостью, которой не было, то занимательностью обрядов, оригинальностью обстановки.

Каждое божество имело свой культ, непохожий на присвоенный другим — в одном месте можно было видеть жрецов в женских платьях с дубинами (у Геркулеса), в других (у Дианы) женщин-жриц в мужском охотничьем костюме с луком и стрелами.

Молящихся подвергали длинной процедуре подготовки, занимавшей молодежь как оригинальная забава, тем более что при этом не требовалось ничего обременительного.

Но больше всего другого веселые богомольцы любили оракулы. Эти места прорицаний также имели каждое свою обстановку.

Пристрастившиеся к веселым переездам богачи, случалось, проводили лучшие годы жизни в скитаниях с места на место, гоняясь за сильными ощущениями и новизной, и нельзя сказать, что бесполезно; они при этом видели новые страны, узнавали быт других народов, по необходимости говорили на иностранных языках — все это сглаживало их грубость, развивало умственный кругозор воззрений, устраняло домашнюю одичалость и замкнутость в традициях прадедовских национальных преданий, сближало и мирило со взглядами людей иного склада.

В самом центре «корабля крутобокого», на котором плыли сыновья Тарквиния Гордого, у его средней мачты было устроено нечто вроде палубной рубки из холщового навеса, который теперь, ненужный, весь был раздвинут на острове.

В рубке, состоявшей из одних перекладин без стен и потолка, находились постельные тюфяки, подушки, сундуки и небольшой стол. На этой незатейливой мебели расположились путешествующие — юноши и старик, которому они были вверены.

Младший сын римского рекса Тит, едва вышедший из детства, был самым обыкновенным мальчиком по наружности, уму и характеру, но брат его Арунс, достигший уже восемнадцати лет, принадлежал к тому типу счастливцев, баловней судьбы и родителей, о каких древние сложили поговорку: «Эрос чихнул при его рождении». Красавец и франт, он ни за что не соглашался играть на флейте, как и Алкивиад, живший тоже в те времена, не играл на этом инструменте, потому что флейта, раздувая щеки, карикатурно безобразит лицо.

Братья находились в очень хороших отношениях между собой и со старым Брутом.

При всей распущенности полученного воспитания при отвратительно-дурных примерах жизни родителей и большей части ближних эти младшие сыновья Тарквиния вышли лучше, нежели их старший брат Секст, любимец матери, замечательный негодяй, оставшийся в Италии по случаю войны с рутулами, а также и по неимению цели ехать, уже кончив свое научное образование, тогда как его братья были отправлены не к одному оракулу. Они плыли на целый год для слушания лекций в Афинах и других городах, чтобы завершить домашнее обучение.

Арунс уже несколько раз так ездил, но Тит ехал впервые. Этого мальчика занимало все, что он видел, все интересовало, возбуждало любопытство, вызывало с его стороны вопросы, которые подчас надоедали его спутникам.

— Как хорош звук этого далекого прибоя! — воскликнул он, перебив другие разговоры брата с воспитателем, на что они, однако, не рассердились.

— Море при всей его суровости можно любить тому, кто к нему привыкнет, — отозвался Арунс.

Этот красавец юноша, запустив обе руки в свои роскошные черные кудри, сидел, облокотившись с понурой головой, в глубокой думе, весьма далекой от моря, по которому плыл, и от цели поездки.

Отчаянный кутила и сердцеед, как все его товарищи, Арунс, однако, не походил на Секста, дошедшего до способности чувствовать только скотские, животные страсти.

Арунс еще не опустился духом до дна той пропасти, где мужчина становится предметом ужаса честных женщин и отвращения мужчин, тогда как Секст давно стал таким пугалом — циник в самом худшем смысле этого понятия.

Арунс еще сдерживался, еще умел быть вежливым, приветливым и при всем легкомыслии ветрогона любил честную женщину, умел стать даже любимым ею.

Безграничный деспотизм матери этой поездкой разлучил его с любимой особой точно нарочно в то самое время, когда он только что убедился в ее взаимности.

Возможен ли их брак? Об этом Арунс не думал, для него, легкомысленного вертопраха, была желательна только любовь Вителии, светившая ему солнцем из ее больших черных глаз.

Вителия, родственница Брута и великого понтифика, была родственницей Арунсу. Девушка восемнадцати лет, полюбившая первой любовью.

Арунсу думалось, что целого года он не усидит в Греции, сбежит домой под самым пустым предлогом, лишь только выдумает его.

Он апатично разговаривал, равнодушно поддерживал всякую тему беседы спутников, думая только о покинутой девушке.

Брут тоже задумчиво глядел на волны, пестро окрашенные заходящим солнцем в золото, пурпур, темно-синий цвет с другими самыми прихотливыми переливами, оттенками, контрастами.

— Море, в сущности, злодей, — стал говорить этот старый философ-чудак, думая о самом себе, высказывая затаенные чувства в иносказательной форме, — но море, друзья мои, есть злодей грустный, невольный. Оно подвластно грозному Нептуну и по его велениям совершает злодейства. Прислушайтесь к звуку прибоя старательно: в нем вам послышится то гнев, то тихие стоны, как будто волны ропщут, горюют о чем-то. Печален и грозен этот вечный шум прибоя!.. Ударяясь о скалы, он гудит, подмывая их, врываясь в самые их недра, образует в них огромные пещеры, кипит и пенится, как в котле, отходит назад, наталкивается на высунувшийся из пучины камень и разлетается мелкими брызгами. Если берег отлог, не скалист, прибой свирепо катится, как будто стремясь смыть все, что встретит на берегу, но его сила ослабевает, потому что остров велик и волна не может перекатиться через него. Отступая назад, она тихо шепчет, точно жалобно умоляя нимф острова простить ее за исполнение жестокой воли владыки морей. Она отходит от берега так далеко, что можно предположить в ней желание открыть, обнажить все морское дно, явить миру все неведомые тайны его пучин… Нептун запрещает это, ибо поглощенное глубиной, по его воле, должно навеки остаться сокровенным. Волны снова замыкают врата подводного царства, и нам, если не вовеки, то все-таки очень долго не узнать, что такое там находится.

Брут запел гимн в честь моря, и юноши стали вторить ему:

Римляне, еще плохо знакомые с мифологией, легко мирились со многобожием, придавая значение верховности существа своему Юпитеру, имя которого на древнесабинском языке значит «помощник», но греки, извратившие весь смысл религии поэтическими вымыслами, в ту эпоху уже изверились, скептически относились к почитанию своих богов, за что именно был казнен Сократ. Они начали склоняться к единобожию, воздвигли в Афинах жертвенник Неведомому, считая всех богов за аллегоричное выражение сил и свойств Единого, но распространять такое учение не дозволяли в силу привязанности народа к старым традициям как массы, всегда и везде не способной подниматься выше уровня видимого культа.