— Виндиций!.. Виндиций!.. Гляди!.. Чудо!..

Со дна потока поднялась как бы сама собой сеть и влекла Эмилия против течения.

— Чему вы удивляетесь, жалкие, беспомощные, бессильные смертные?! — заговорила с ними сивилла.

Хор подтвердил уверения повелительницы:

Это речитативное пение походило на ритуал служения жрицы. Сивилла заключила его возвещением:

Хор подпевал ей:

— Старец! — воззвала сивилла к Бруту. — Клянись мне молчать о тайне целый год!..

Брут поклялся, а когда сивилла скрылась, он под влиянием всего пережитого долго молился у края оврага, не зная, как понять все, что случилось.

Фуллия целый день нетерпеливо прождала своего любимца, удивляясь его долгому отсутствию, но не посмела нарушить запрет волшебницы — никого не послала к оврагу.

Больная, еще хуже расхворавшаяся от огорчения Арна лежала снаружи подле шатра на поставленной для нее кушетке. Фульвия сидела подле нее.

— Он погиб! Уж теперь наверняка погиб, — говорила жена лукумона, — ненаглядный мой друг детства! О Фульвия, если бы ты знала, как я люблю его! Он один всегда был моим идеалом.

— Я тоже горюю, Арета, — ответила сестра Колатина, — и чувствую тоже самое, что и ты — беспощадный рок для нас обеих одинаков.

Эта девушка, честная и правдивая, не считала нужным таиться перед подругой в чувствах к человеку, который, как они обе полагали, уже умер.

— И я его любила, Арета, я им восхищалась, мечтала о нем и всегда буду носить в сердце дорогие черты милого Эмилия, но сокрушаться о его гибели уж поздно — он умер. Успокоимся, дорогая, не будем метаться от горя; Лукреция постоянно говорит мне, что это неприлично римлянкам. Будем питать лишь тихую грусть, будем, как родные сестры, скрываясь ежедневно куда-нибудь вдвоем, вспоминать Эмилия, будем призывать его тень. Поверь, его дух прилетит с дуновением зефира, увидит нас, услышит беседу о нем, разделит наше горе! Повесим лиру к перекладинам потолка сквозной беседки в вашем римском саду — это было любимое место Ютурны, да и ты тоже любила эту беседку.

— Да, — тихо ответила больная, — в этой беседке я простилась навсегда с моим счастьем, с надеждами на лучшие дни.

— Мы будем молиться о повешенной лире, чтобы ни ветры не шевелили ее струн, ни птицы не садились к ним и не производили звуков… Будем молиться, дорогая Арета, чтобы наша лира звучала лишь в те минуты, когда дух Эмилия будет с нами. Пусть он играет на лире, отпущенный в наш мир из преисподней.

К беседующим подошел Валерий, слышавший их разговор и любовавшийся сестрой Колатина, к которой был давно неравнодушен. Но он таил свое чувство с железной твердостью римского духа, зная склонность девушки к его другу.

Он уважал любовь Фульвии настолько, что если бы было можно, помог бы осуществить ее счастье, и теперь ничуть не радовался устранению соперника, когда счастье стало казаться возможным для него самого.

— Ты, Фульвия, твердо переносишь горе, — молвил этот великодушный молодой патриций со скорбным вздохом.

— Я следую советам Лукреции, Валерий, — ответила девушка, взглянув на него ясным, почти спокойным взором кротких глаз. — Дикарки плачут, вопят без ума, наши невольницы катаются по земле, когда у них бывает горе, рвут волосы и платье. Но я — римлянка, и слабость чужда моей душе в горе, как чужда и необузданная смешливость в радости. Римлянка всегда должна быть спокойна, ровна, тиха в выражении чувств. Я люблю Эмилия, томлюсь печалью о нем, но мой дух не может ослабеть в горе.

— У тебя со мной одна дорога жизни — месть. Мы лишь в ней найдем себе отраду.

— Да, — ответила девушка.

Они соединили свои правые руки в горячем пожатии, но ни взор, ни вздох молодого человека не открыли Фульвии, что Валерий любит ее, любит, не смея признаться после ее признания в любви к его другу.

Этот благородный патриций, высокой души человек, был слишком деликатен, чтобы навязывать свои чувства сестре Колатина. Он боялся, что брат станет принуждать ее, еще не успевшую успокоиться после рокового удара, выйти за товарища.

Сватовство Туллией ее этой племянницы за Секста они все сразу стали игнорировать как дикую выходку пьяной старухи после ужина, минутную причуду, которую Бруту ничего не будет стоить разрушить искусной насмешкой в удобную минуту.

— Месть! — произнесла Арна, сменив тему беседы. — Друзья мои, не говорите об этом при мне, умоляю вас! Ведь это мой отец, мои братья… Ах! Ваша месть падет на них… — И она залилась слезами.

Валерий и Фульвия намеревались уверить ее, что месть будет не кровавая, а какая-нибудь нравственная, мирная, но замолчали, обратив внимание на другое.

Солнце уже садилось.

Беседующие услышали песню, несущуюся из леса. Брут возвращался и так весело пел, как давно от него не слышали.

Друзья ободрились надеждой, забыв о клятве, данной им перед отправлением к водопаду.

А Брут пел:

Давайте же вина! Разве вы не слышали, что я пел?..

Рабы немедленно принесли кубок. Брут с наслаждением осушил его до дна, на этот раз не пролив ни капли.

Все смотрели на эксцентричного философа с ожиданием.

После длинной процедуры подготовительных ломаний Брут, встав перед Туллией, торжественно возвестил:

— Клянусь громом Юпитера в том, что Эмилия Гердония на свете больше нет.

Тиранка торжествовала. Она хотела расспросить своего любимца о подробностях казни, но Брут стал перед нею кривляться и лаять. Больше от него ничего нельзя было добиться, и Туллия, расхохотавшись, ушла в свой шатер, полагая, что шут ее пьян.

Притворная личина балагурства моментально сбежала с лица философа.