царский режим, от которого не видели в прошлом ничего, кроме дискриминации и гонений[249]. В 1920-е годы русские хулиганы и начинающие фашисты уже чинили пакости евреям-предпринимателям в Харбине. Между православными русскими и евреями иногда заключались браки, но в таких случаях часто возникали препятствия со стороны родни. Когда одна из трех дочерей русской вдовы Елены Бухвостовой, с трудом сводившей концы с концами, пожелала выйти замуж за еврея-ювелира из известной в Харбине семьи предпринимателей, на пути у молодых встали родственники жениха, и молодым пришлось ограничиться гражданской регистрацией брака. Дмитрий Шамшурин, освободившись из тисков китайского торговца опиумом, на которого работал его отец, когда семья только приехала в Харбин, устроился инженером в приморский город Циндао и влюбился в студентку-еврейку, изучавшую музыку, из купеческой семьи. Свадебную церемонию пришлось провести в лютеранской церкви, потому что и от православного священника, и от раввина они получили отказ[250].

Поскольку в эмиграции оказалось большое количество бывших военных, одним из способов заработать на жизнь стала для них служба в китайской армии. В середине 1920-х годов Чжан Цзолинь, тогдашний фактический правитель Маньчжурии, начал массово набирать в свою армию белых русских офицеров, да и в нескольких других китайских войсках имелись отдельные русские отряды, чаще всего состоявшие из имевших боевой опыт белогвардейцев, причем наиболее многочисленную группу составляли казаки[251]. Кое-кто считал, что вот так идти в наемники унизительно, но для некоторых русских офицеров служба в китайской армии становилась «продолжением [русской] гражданской войны»; они воображали свои отряды «ядром сплоченных русских эмигрантских сил на Дальнем Востоке», которые в дальнейшем могут быть брошены на борьбу с большевизмом. Иногда им даже удавалось участвовать в приграничных столкновениях с советскими войсками. Белый офицер и профессиональный военный Леонид Тарасов получил должность командира 105-го полка китайской армии Чжана Цзолиня. Позже он перебрался в Шанхай и служил в Шанхайском добровольческом корпусе, как и его сын Лен (впрочем, Лен счел, что порядки там чересчур строгие, и устроился телохранителем к одному богачу-китайцу)[252].

Новые советские власти с подозрением относились к казакам, видя в них военных прислужников царей и давних эксплуататоров крестьян (не принадлежавших к казачьему сословию), живших в тех же землях[253]. Поэтому после революции казаки – как дворянство и духовенство – часто эмигрировали. Казачество, к которому принадлежало, по некоторым оценкам, около 70 тысяч человек, было «самой большой и самой организованной социальной группой во всей русской эмиграции», и примерно треть этой массы обосновалась в Маньчжурии и на тех северо-восточных китайских территориях, что граничили с Россией. В конце 1930-х годов в Маньчжурии насчитывалось уже 27 казачьих общин, 9 из них – в Харбине. Среди казаков, осевших в Харбине, были Яков Ивлев и его семья, крестьяне, раньше жившие на Дону, и семья будущего инженера Федора Коренева – уссурийские казаки, перебравшиеся с советского Дальнего Востока в Маньчжурию в 1923 году, а в Харбин – в 1931-м[254].

В Маньчжурии казаки пополнили сельское население, большие города их не привлекали. Очень многие из бывших семеновцев в 1920-е годы занялись земледелием. После того как в России было официально ликвидировано Забайкальское войско, около 15 % состоявших в нем казаков вместе с семьями перебрались в Маньчжурию и поселились в плодородном месте – Трехречье[255], а в 1930-е годы их численность существенно возросла из-за нового наплыва казаков, бежавших за границу от коллективизации. В 1945 году казаки составляли уже 90 % всего населения Трехречья[256].

До войны в этом районе существовало около двадцати казачьих станиц (поселений с самоуправлением), жители в основном возделывали землю и разводили скот, и почти в каждой станице была своя церковь. Некоторым людям, случайно попадавшим в эти края, казалось, будто время обратилось вспять и они каким-то чудом оказались в дореволюционном российском захолустье. У мемуаристов тоже можно найти идиллические описания дружных общин, где старейшины следили за неукоснительным соблюдением вековых традиций, а когда в положенное время являлись китайские сборщики податей, их радушно потчевали всякими разносолами[257]. Историк же, более трезво оценивавший ситуацию, отмечал, что в 1920-е годы китайские (как позже – японские) власти устанавливали все более жесткий административный контроль и вводили все более высокие налоги, не говоря уж о карательных набегах советских отрядов 1929 года, унесших жизни сотен казаков, и о том, как в начале 1930-х годов местное население терроризировали вооруженные китайские банды. Впрочем, после 1934 года, когда власть над Маньчжурией захватили японцы, стало несколько спокойнее: они установили более жесткий административный контроль, но позволили казачьим поселениям сохранить хотя бы видимость самоуправления, и казачий атаман считался главой территориального органа управления Трехречья[258].

Относительное благоденствие казаков-земледельцев было исключением. Русским, приезжавшим в Маньчжурию после Гражданской войны, обычно жилось очень тяжело, и многие так и не смогли найти работу по профессии. Дед Гэри Нэша, Леонид Тарасов, и в 1936 году указывал, что по роду занятий он военный, но без всяких оправданий констатировал: «Я живу иждивенцем при взрослых детях». (Ему было тогда пятьдесят четыре года.) Другим бывшим военным, оставшимся без гражданской профессии, был Игнатий Волегов: приехав в Китай, он поначалу чистил свинарники, потом работал в пекарне и на кожевенной фабрике, и лишь потом, освоив кожевенное ремесло, обзавелся собственной фабрикой в Хайларе. Бывший офицер Иван Гартунг работал приказчиком, а потом обучился аптечному делу и стал провизором. Некоторым повезло устроиться на железную дорогу – например, Лукьяну Ермолаеву. Старовер Миней Кривилев, имевший начальное образование и воевавший на Гражданской вместе с казаками, научился водить автомобиль и потом работал шофером, причем сумел накопить денег на покупку собственного автомобиля[259].

Особенно тяжело приходилось семьям, лишившимся мужчины-кормильца. Мать Казимира Савицкого стала учительницей, Нина Володченко (мать близнецов) работала кассиром, мать Евгении Казанской давала уроки, а мать князя Георгия Ухтомского после похищения ее мужа в 1931 году устроилась в кинотеатр «Азия»[260]. Не всем удавалось найти достойные способы заработка. В проведенном Лигой Наций расследовании отмечалось существование в начале 1920-х годов торговли «живым товаром из русских девушек и женщин, которых отправляли на юг Китая»[261].

Как и в других местах, где обосновались русские эмигранты (хотя, пожалуй, в меньшей степени, чем в европейских странах), важную роль в сплочении общины играла религия. Но все-таки Харбин – не Сербия, и потому православная церковь была не единственным вариантом. Помимо множества русских православных церквей, в городе имелись синагоги, мечеть для татар, католические церкви для поляков, лютеранские церкви для протестантов, а также православные