памяти учившихся там молодых людей (в большинстве своем православных), среди которых были, например, будущие инженеры – Владимир Сухов (будущий муж Галины Кучиной) и двое кузенов Гэри Нэша[274].

Наибольшей любовью среди бывших харбинцев пользовалась гимназия YMCA – объединения ее выпускников действовали в 1960-е годы и в Брисбене, и в Сиднее[275]. Финансировали это учреждение американцы, и работали там прекрасные учителя, имелись спортивный зал и большая библиотека. Гимназическое образование можно было продолжить трехгодичным обучением в колледже, где преподавание велось полностью на английском языке. Туда отправляли учиться детей состоятельные люди, в том числе русские и многие евреи (евреи составляли четверть всех учеников). Хотя православие в этой христианской гимназии на словах и признавалось, на деле в ее стенах царил экуменический дух, и недоброжелатели ворчали, что заправляют заведением евреи и масоны[276].

Гордостью русского высшего образования в Маньчжурии был Харбинский политехнический институт, основанный в 1920 году как Русско-китайская школа для подготовки специалистов-железнодорожников. Преподавание велось на русском языке. Получавший мощную финансовую поддержку от КВЖД Политехнический институт был единственным в Харбине высшим учебным заведением, имевшим собственные здания, лаборатории, стипендии, общежития для иногородних студентов. Летом студентам устраивались оплачиваемые стажировки на железной дороге. Но плата за обучение была высокой, и с 1924 года учиться в Политехническом институте имели право только дети граждан СССР и Китая (хотя вероятно, что иногда за определенную плату делались и исключения). В этих величественных зданиях получили профессию многие русские (а также меньшее количество китайцев и китаянок), и выданные им дипломы признавались во всем мире. Уже в Австралии окончившие это учреждение специалисты создали союз выпускников, в котором в середине 1960-х годов состояло одних только сиднейцев 120 человек[277].

Среди других высших учебных заведений Харбина славились также юридический факультет Университета и Высшая музыкальная школа. Среди профессоров юридического факультета были некоторые известные люди, преподававшие в прошлом в российских университетах, например, Николай Устрялов и Валентин Рязановский – знаток китайского и монгольского права. В 1920-е годы там учился будущий лидер Русской фашистской партии Константин Родзаевский, принадлежавший к группе студентов, разделявшей фашистские идеи. Там же учились Николай Меди (в дальнейшем эмигрировавший в Австралию и тоже ненадолго примыкавший к фашистам) и будущий географ Владимир Жернаков[278]. В Харбинской высшей музыкальной школе скрипичные классы вел Владимир Трахтенберг, учившийся в Петербургской консерватории у великого Леопольда Ауэра. Трахтенберг был крупным музыкантом и педагогом не только местного масштаба, он пользовался международной известностью и воспитал нескольких скрипачей, позже переехавших в Австралию (как и он сам), а также играл в квартетах и трио с другими музыкантами[279].

Харбин при японцах

Хотя историки пишут, что в январе 1932 года русские «восторженно приветствовали» взятие Харбина японцами, русские мемуаристы ничего такого не упоминают, как и не объясняют свою неприязнь к китайцам тем, что их националистические (а в харбинском случае, антирусские) настроения проявлялись со временем все явнее[280]. И все же в белоэмигрантском сообществе появилась некоторая надежда на то, что японцы приструнят китайцев, а также покончат с неустойчивым положением, в котором находилась Маньчжурия в течение предыдущего десятилетия, и займут твердую антисоветскую позицию. Горный инженер и монархист Анатолий Грачев (отец Натальи Мельниковой, будущей издательницы «Австралиады») считал, что в Маньчжоу-го у русских были «[принципы] равноправия и покровительство, лучше которых сейчас не найти во всем мире», и проводил сравнения между японцами и американцами не в пользу последних (ведь США предали белую идею, установив в 1934 году дипломатические отношения с СССР). К Советскому же Союзу, как он полагал, русские могут быть «враждебны и непримиримы», однако, по его мнению, это отношение не следовало демонстрировать открытой антисоветской деятельностью на территории Маньчжурии, чтобы не поставить в неловкое положение режим, который «оказал нам свое гостеприимство» и рассчитывает на «выдержку и такт русских эмигрантов»[281]. Не было и речи о том, чтобы сообщество белоэмигрантов оказывало вооруженное или просто активное сопротивление японской оккупации[282]. Большинство русских просто сочло, что сосуществование неизбежно, а некоторые, в частности, набиравшие все больший вес русские фашисты и некоторые другие группы даже рассчитывали на улучшение своего положения.

Как оказалось, в пору японской оккупации, длившейся с 1931 по 1945 год, русским в Маньчжурии жилось все тяжелее и тяжелее. За это время население Харбина почти удвоилось. В 1940 году его численность значительно превысила 600 тысяч человек, это был уже второй по величине город в Маньчжурии. Он уступал первенство Мукдену (на юге), но опережал столицу Маньчжоу-го Синьцзин (сейчас город известен под названием Чанчунь). Однако этот быстрый рост объяснялся главным образом мощным притоком японцев, корейцев и китайцев, а вот русское население города, напротив, неуклонно убывало. После того как советское правительство продало КВЖД Японии, в СССР уехали 30 тысяч семей. К концу 1930-х годов русских в Харбине оставалось немногим больше 30 тысяч человек – менее половины от того количества, что насчитывалось десятилетием ранее (см. Таблицу 1), тогда как численность китайцев росла колоссальными темпами, да и японцев становилось все больше и больше. Западные авторы, наблюдавшие город в 1930-е годы, называли его «замученной, деградировавшей, почти отчаявшейся, но все еще необъяснимо чарующей красавицей, которая продолжает цепляться за свою былую репутацию „дальневосточного Парижа“, но шаг за шагом отдается во власть своих новых хозяев японцев»[283].

В новом марионеточном государстве Маньчжоу-го японцы следовали корпоратистской модели управления, и русские являлись одной из пяти основных национальных групп (наряду с японцами, китайцами, маньчжурами и корейцами), имевших свои отдельные административные учреждения и собственные продуктовые карточки. Один мемуарист вспоминает ранний период японского правления как довольно благоприятное время с точки зрения распределения продовольствия: для русских были введены карточки на хлеб, тогда как японцы по своим получали рис, а прочим приходилось довольствоваться маисом[284]. Административным органом белых русских стало основанное в 1934 году Бюро по делам русских эмигрантов (БРЭМ). Но в начале 1930-х почти половина русских, живших в Харбине, не попадала в категорию русских эмигрантов, так как имела советские удостоверения личности (см. Таблицу 1). Для представителей этой группы жизнь усложнилась, и на них оказывали все большее давление, убеждая отказаться от советского гражданства. К концу 1930-х большинство так и поступило.

Русские находились не в том положении, чтобы относиться к японцам с тем же расовым высокомерием, с каким они привычно смотрели на китайцев, однако между двумя этими группами сохранялось заметное социальное отчуждение. Сближение изредка происходило, но, пожалуй, только в высших кругах. Одна (неродная) тетя Гэри Нэша