исходил резкий запах – макулатуры с цветочным душком. Но я была к нему готова.

– Доброе утро, миссис Хансен. Вы не могли бы позвать Морин? Нам нужно репетировать.

Миссис Хансен посторонилась, пропуская нас в дом.

– Она еще спит. Можете пойти и разбудить ее.

Я вспомнила, как папа разговаривал с женщиной на барбекю у соседей (когда она еще заливисто смеялась, закидывая голову назад, и тесно общалась с мамой). Папа рассуждал о Пэнтауне, о нашей прекрасной общине и сетовал на то, что люди за пределами Сент-Клауда полагали, будто своим обозначением на карте он обязан только провалившемуся проекту Пэндольфо да тюрьме на окраине города. Миссис Хансен тогда пробормотала: «Провал и тюрьма? Да так и есть». А ее пальцы с такой силой впились в стакан с пуншем, что он пролился через край, покрыв ее руку красной липкой пленкой.

Ее реакция показалась мне странной, но потом они с отцом исчезли в тоннеле, потому что папа захотел ей что-то показать, а я позабыла о том барбекю. И не вспоминала до этой минуты, пока не увидела, как эта женщина отошла в сторону, потупив взгляд, – эта женщина, привыкшая смотреть любому человеку прямо в глаза до тех пор, пока тот не отворачивался под ее безудержный хохот.

«Провал и тюрьма? Да так и есть».

Я спросила как-то у отца: не переживал ли он из-за того, что стало с домом миссис Хансен? До появления на свет Джуни, когда мама притаскивала меня туда и бросала перед телевизором рядом с Морин, в нем не было коробок. А если они и появлялись, то стояли только в нескольких углах – помеченные и аккуратно составленные в стопки. Но после бегства отца семейства из города коробки заполонили все комнаты. И попасть из одного конца дома в другой можно было лишь по узкому проходу между ними. Коробки с барахлом, приобретенным на дворовой распродаже, мешки с одеждой, связки газет и непрочитанных журналов «Жизнь и время» грудились по обе стороны от него до самого потолка. Кухня держалась до последнего, но даже она превратилась в складское помещение с единственным свободным пятачком перед холодильником (ведь его надо было как-то открывать). Духовкой Морин с матерью больше не пользовались, хотя варочная панель оставалась ничем не занятой.

Несмотря на огромное количество вещей, дом до недавнего времени сохранял чистоту. Он был подобен большому безопасному гнезду, чего, похоже, миссис Хансен и добивалась. Но в какой-то момент в одной из куч или недоступных отдушин сдох грызун, и гадкий запах его разлагавшейся тушки начал преследовать тебя повсюду. Вот тогда я и рассказала обо всем отцу.

«Хорошие женщины – хорошие хозяйки, поддерживающие в доме чистоту и порядок; а хорошие соседи занимаются своими делами и не суют нос в чужие», – сказал папа. Он был умным. Я почти всегда соглашалась с тем, что он говорил, но в тот раз задумалась. И додумалась до того, что миссис Хансен не помешала бы помощь. Я попыталась донести это до Морин, но та заявила, что у ее матери такой дом, какой ей нравится.

– Спасибо, – пробормотала я и, втянув воздух, прошмыгнула мимо нее в тот самый один-единственный проход. Он вел прямо к лестнице с ответвлением в гостиную. Я даже расслышала звук работавшего телевизора, но разглядеть, что там шло, не смогла. Я начала подниматься по лестнице; Бренда следовала по пятам. Мне показалось, что проход стал уже, нежели был, когда я заходила к Морин в предыдущий раз. Во всяком случае, мои локти тогда ни за что не цеплялись. Вонь разлагавшегося зверька тоже усилилась. «Наверное, достигла пика и теперь пойдет на спад», – понадеялась я.

Дойдя до двери подруги, обклеенной плакатами с Энди Гиббом, я позвала:

– Морин? Ты уже собралась или нет? Мы пришли за тобой!

Стукнув в дверь, я вошла.

Беспорядок в комнате Морин отличался от того, что царил в остальной части дома. Он был обычным: на полу валялось больше одежды, чем висело и лежало в шкафу и комоде, а туалетный столик был усеян тюбиками помады, туши и сверкающими сережками. Кровать Морин была не застелена.

И пуста.

– Загляни в ванную, – велела я Бренде, но она уже пошла по коридору.

Через несколько секунд Бренда вернулась:

– Ее там нет.

***

Нам стоило немалых усилий уговорить миссис Хансен позвонить в полицию. Сначала нам пришлось убеждать ее в том, что Морин наверху не было. И даже после того, как мы проверили все уголки в доме, где теоретически мог уместиться человек, миссис Хансен продолжала твердить, что тревожиться не о чем.

Но не в характере Морин было взять и исчезнуть. И уж Бренду она предупредила бы обязательно.

Бренда тоже сомневалась в необходимости обращения в полицию, но я настояла, подначиваемая внутренним голосом. А он не сомневался: «Что-то случилось. Что-то очень скверное». Наконец, миссис Хансен позволила мне позвонить в офис шерифа.

Оттуда прислали Джерома Нильсона.

Мы стояли в ожидании на переднем крыльце, так что сразу увидели его подъехавшую машину. Шериф Нильсон был плотным, даже толстоватым человеком. А вот ростом не вышел. И все равно он был одним из тех мужчин, что выглядят гораздо крупнее и выше, чем есть. Возможно, дело было в униформе и в том, как он ее носил. А еще в его громовом, гулком голосе. Когда Нильсон направился к нам, Бренда демонстративно отвернулась – как и накануне вечером, когда он заговорил с нами перед концертом. На этот раз я объяснила невежливость подруги синяком.

Сама я встретила шерифа на середине пешеходной дорожки и повторила ему то, что уже сказала диспетчеру. Нильсон тотчас согласился с мнением миссис Хансен: повода для беспокойства нет.

– Морин, наверное, сбежала.

У меня не достало отваги вступить в спор с шерифом, но тут у моего локтя возникла Бренда с неестественно напряженным лицом:

– Она не сбежала. У нас сегодня вечером еще одно выступление. На ярмарке. Она бы ни за что на свете не пропустила его.

Я порадовалась, услышав, что Бренда беспокоилась о Морин не меньше меня.

Шериф Нильсон изучил ее подбитый глаз. Во всяком случае, я так подумала. Его глаза скрывали солнцезащитные очки со светоотражающим эффектом. Но губы сжались в тонкую линию.

– Поступим так: если Морин не появится на концерте, тогда и начнем задавать вопросы.

Шериф улыбнулся поверх наших голов миссис Хансен. Та стояла в проеме парадной двери, чтобы податься вперед или метнуться назад – в зависимости от ситуации.

– Как тебе такое предложение, Глория? – повысив голос, спросил