Когда в октябре 1946 года в жизнь Бориса Пастернака, по его словам, «вошло это золотое солнце», ему было 56, ей 34.

Ольга Ивинская, наполовину полька, на четверть немка – очаровательная, светлая, золотая: эпитеты Пастернака.

Он должен был упасть в эту страсть, как в омут, с головой.

За два года до смерти Борис Пастернак в письме немецкой адресатке Ренате Швейцер вспоминал: «…я познакомился с молодой женщиной – Ольгой Всеволодовной Ивинской… она и есть Лара моего произведения… она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…»

Лара – героиня «Доктора Живаго».

Она увлекалась стихами. Его стихами – давно, горячее всего. Сама писала.

Первый муж повесился, узнав, что она его разлюбила, а полюбила его врага и соперника. Второй муж донес на ее мать, в результате та провела три года в лагере. Муж умер. От двух мужей остались дети: Ира и Митя. Влюбляла в себя и была влюблена, страсти клубились вокруг. Дрожа от страха, вручила Пастернаку тоненькую тетрадочку, исписанную за одну ночь, с признаниями обо всем пережитом в ответ на его признание: «Несмотря на свое безобразие, я был много раз причиной женских слез».

Он думал, что безобразен. Или притворялся, что думает. В нем была эта склонность к игре, скорее для себя, чем для прочих. Абсолютная искренность мешалась с нежеланием задеть другого человека, причинить ему неудобство. Возможно, так действовал инстинкт самосохранения.

Оба не могли не открыться о себе друг перед другом до конца, считая, что назначены один другому. Он добавил пророчески: «Я не хочу, чтобы вы когда-нибудь плакали обо мне. Но наша встреча не пройдет даром ни для вас, ни для меня».

Не прошла.

В первую зиму поехали к Марии Юдиной, великой пианистке. Заблудились в рождественскую метель, не могли найти точного адреса, увидели сквозь замерзшее стекло мигавший канделябр, оказалось, это и был нужный дом и нужная квартира.

Музыка действовала на Пастернака волшебно.

Осталось знаменитое:

Даже если бы результатом его встречи с Ольгой Ивинской стало только это, уже он был бы оправдан в мире любви и мире поэзии (как будто такое оправдание требуется).

Но было написано еще много прекрасного.

Четырнадцать лет, проведенных вместе, дадут великого позднего Пастернака – с циклом стихов «Когда разгуляется», с романом «Доктор Живаго». Сначала роман назывался «Мальчики и девочки». «Это все ты, Лелюша! Никто не знает, что это все ты, ты водила моей рукой, стояла за моей спиной – всем, всем я обязан тебе», – писал Пастернак Ивинской. Опираясь на это письмо, органы просто(душно?) припишут авторство романа ей, когда арестуют ее во второй раз. Более сообразительный поэт Алексей Сурков ограничится тем, что заклеймит ее как «авантюристку, заставившую Пастернака писать “Доктора Живаго” и передать его за границу, чтобы лично обогатиться». Ее посадят якобы за контрабанду, вменив в вину получение из-за границы полагавшихся Пастернаку денег (в советской валюте). Поэт Сурков назовет ее «уголовницей» за первый лагерь, хотя тогда у нее была политическая статья.

И в первый, и во второй раз ее взяли за Пастернака.

Осенью 1949 года от нее добивались, чтобы она сказала, что они с Пастернаком собирались бежать за границу, что он антисоветский писатель, а также английский шпион. Английский – поскольку в Англии жили сестра и отец с матерью. Излюбленный их тезис: «садится за стол Англии и Америки, а ест русское сало».

Ее отвезли на Лубянку, когда она была беременна от Пастернака. Издеваясь, пообещали свидание с ним. И привели… в морг Лубянки, оставив одну среди трупов и заперев дверь. Без сил опустилась в какую-то холодную жижу. Когда вернули из морга, произошел выкидыш.

В эти же дни Пастернак писал стихи:

Узнав о ее аресте, расплакался: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это – как смерть, даже хуже…»

Последует его инфаркт.

Она выйдет в 1953-м. Он не захочет ее видеть. Он напишет ее дочери Ире, что прежние отношения невозможны и дочь должна объяснить это матери.

Почему он так сделал? Ирина в своей книге «Легенды Потаповского переулка» говорит о почти эстетической причине. Он и с сестрой не хотел встречаться после многих лет разлуки, боясь, что увидит постаревшую, незнакомую женщину. И Ольга, опасался он, стала другой, постарела, подурнела – это нанесет ему новую рану. Но Ольга, наоборот, странно помолодела: говорят, заключение производит иногда подобное. И они опять бросились в объятия друг друга.

Ахматова сказала о нем: «Божественный лицемер».

Литературные и партийные чиновники, сурово выговаривая Пастернаку за присуждение ему Нобелевской премии, назовут его «двурушником». Было такое большевистское клеймо, каким в СССР клеймили нестойких. В семье Ивинской словечко прижилось. Так же, как: «классик» или «классюша». Но произносилось ласково. Не в политическом – в домашнем смысле. Впрочем – и зло тоже.

Полюбив Ивинскую, Пастернак не стал ничего менять в семейном укладе. Продолжал жить на два дома, на две семьи, на две дачи в Переделкине – «большую», где обитала Зинаида Николаевна, хранительница очага, и «малую», что сняла Ольга Всеволодовна, душа и любовь. Он так и станет говорить: «Ольга Всеволодовна – это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста». Ей бывало мало этого: «…нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права». Еще откровеннее: «Хотелось, наверное, зависти и признания». И вполне расчетливо: «Я разозлилась не на шутку. Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было, нуждаюсь в защите именем Пастернака и заслужила его».

И манит страсть к разрывам…

Когда случалась ссора, он заклинал: «Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!» Она отвечала: «Нет, это я, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»

Она сняла дачу на берегу Измалковского озера, отдав комнаты детям и матери, а себе оставив стеклянную террасу. Пастернак изумился: «Ведь я просил тебя снять нам убежище, а ты сняла фонарь; сознайся, что это странно, Лелюша». Не хотелось ли ей, чтоб их жизнь, их связь была на просвет?