Водяного обуяло любопытство и жажда деятельности. Он попробовал свои силы, собрав с реки клубы тумана и дыма. Серая туча двигалась сейчас за ним Вольской Дорогой к деревне.

Около забора Божских он увидел отощавшую собаку. Наклонился к ней безо всякого умысла. Собака заскулила испуганно, поджала хвост и убежала. Это разозлило Водяного Оляпку, он сгустил облако тумана и дыма над садом и хотел запустить его в трубы, как делал это обычно, но сейчас трубы не были теплыми. Оляпка обошел дом Серафинов и уже знал, что там никого нет. Никого не было в Правеке. В воздухе лопался звук болтающихся на ветру ворот риги.

Водяному Оляпке очень хотелось порезвиться, подвигаться среди человечьей утвари, чтобы мир отреагировал на его присутствие. Ему хотелось перемещать воздух, останавливать ветер на своем мглистом теле, играть формой воды, морочить и пугать людей, полошить животных. Но резкие движения воздуха утихли, и все сделалось пустым и беззвучным.

Он замер на мгновение и почуял где-то в лесу это разливающееся бесполезное тепло, какое выделяют люди. Он обрадовался и закружился. Повернул обратно на Вольскую Дорогу и снова напугал все ту же собаку. По небу ползли низкие тучи, это придавало Водяному сил. Солнца еще не было.

Прямо у леса что-то остановило его. Непонятно что. Он заколебался, а потом свернул к реке, не на ксендзовы луга, а дальше, на Паперню.

Редкий сосновый лес был поломан и дымился. В земле зияли огромные дыры. Вчера, должно быть, туда пришел конец света. В высокой траве лежали сотни стынущих человеческих тел. Кровь красными испарениями поднималась в серое небо, пока восток не начал окрашиваться в карминный оттенок.

Водяной заметил какое-то движение в этой мертвечине. Солнце вырвалось из плена горизонта и начало освобождать души из мертвых тел солдат.

Души выбирались из тел одурелые и растерянные. Они колыхались, словно тени, словно прозрачные воздушные шарики. Водяной Оляпка обрадовался почти так же сильно, как радуется живой человек. Он двинулся к редкому лесу и пытался завертеть души, потанцевать с ними, попугать их и утащить за собой. Было их целое множество, сотни, а может быть, тысячи. Они поднимались и неуверенно покачивались над землей. Оляпка сновал между ними, фыркал, задевал и кружил их, охочий до игры, как щенок, но души не обращали на него внимания, словно его не было. Какое-то время они колебались в потоках утреннего ветра, а потом, словно отпущенные шарики, взвивались вверх и где-то исчезали.

Водяной не мог постичь, что они уходят куда-то, что есть такое место, куда можно отправиться, когда умрешь. Он пробовал их преследовать, но они подчинялись уже иному закону, нежели закон Водяного Оляпки. Слепые и глухие к его заигрываниям, они были, как движимые инстинктом рыбы, которые знают лишь одно направление миграции.

Лес стал от них белым, а потом внезапно опустел, и Водяной Оляпка снова остался один. Он был зол. Он завертелся и ударил в дерево. Перепуганная птица пронзительно крикнула и стремглав полетела в сторону реки.

Русские собирали на Паперне своих убитых и подводами привозили их в деревню. На поле Херубина выкопали большую яму и там хоронили тела солдат. Офицеров откладывали в сторону.

Все, кто вернулся в Правек, пошли смотреть на эти поспешные похороны без священника, без речей, без цветов. Пошел и Михал и опрометчиво позволил, чтобы взгляд хмурого лейтенанта остановился именно на нем. Хмурый лейтенант похлопал Михала по спине и велел ему везти тела офицеров к дому Божских.

— Не надо, не копайте здесь, — просил Михал. — Разве мало земли для могил ваших солдат? Почему именно в саду моей дочери? Зачем вырывать цветочные луковицы? Идите на кладбище, я покажу вам еще другие места…

Хмурый лейтенант, раньше всегда вежливый и учтивый, оттолкнул Михала, а один из солдат нацелил на него ружье. Михал отстранился.

— Где Иван? — спросил лейтенанта Изыдор.

— Погиб.

— Нет, — сказал Изыдор, а лейтенант через мгновение остановил на нем взгляд.

— Почему нет?

Изыдор отвернулся и убежал.

Русские похоронили в садике под окном спальни восьмерых офицеров. Засыпали их всех землей, а когда уехали, выпал снег.

С тех пор никто не хотел спать в спальне со стороны сада. Мися свернула перины и отнесла их наверх.

Весной Михал сколотил из дерева крест и поставил его под окном. Потом осторожно делал палочкой маленькие бороздки в земле и сеял львиный зев. Цветы выросли буйные, яркие, с мордочками, открытыми в небо.

Под конец лета сорок пятого года, когда войны уже не было, к дому подъехал военный газик, из которого вышел польский офицер и какой-то человек в гражданском. Они сказали, что будут эксгумировать офицеров. Потом появился грузовик с солдатами и подвода, на нее укладывали вытащенные из земли тела.

Земля и львиный зев высосали из них кровь и воду. Лучше всего сохранилась шерстяная форма, это она удерживала разлагающиеся останки вместе. Солдаты, которые переносили их на телегу, завязали себе рты и носы платками.

На Большаке стояли люди из Правека и пытались увидеть как можно больше через забор, но когда телега тронулась в сторону Ешкотлей, они отшатнулись в молчании. Самыми бесстрашными были куры — они смело бежали за подскакивающей на камнях телегой и жадно глотали то, что упало из нее на землю.

Михала стошнило под куст сирени. Он ни разу больше не взял в рот куриного яйца.

Тело Геновефы застыло в неподвижности, словно прокаленный жаром глиняный горшок. Его сажали в кресло на колесиках. Теперь оно было в полной зависимости от других людей. Его клали в постель, мыли, вынимали, выносили на крыльцо.

Тело Геновефы — это было одно, а Геновефа — другое. Она была заперта в нем, захлопнута, оглушена. Она могла шевелить только кончиками пальцев и лицом, но уже не получалось ни улыбнуться, ни заплакать. Слова, жесткие и шершавые, выпадали из ее рта, словно камешки. Такие слова не имели силы. Иногда она пыталась бранить Адельку, которая била Антека, но внучка не слишком обращала внимание на ее угрозы. Антек прятался в бабушкиной юбке, а Геновефа ничего не могла сделать, чтобы его укрыть или хотя бы прижать к себе. Она беспомощно смотрела, как старшая по возрасту и более сильная Аделька дергает брата за волосы, и ее распирала злость, которая, однако, сразу же проходила, потому что не имела никаких шансов найти выход.

Мися много разговаривала с матерью. Передвигала ее кресло от двери к теплому кафелю печки и тараторила. Геновефа слушала невнимательно. То, о чем говорила дочь, наводило на нее скуку. Ей все меньше было дела до того, кто погиб, а кто выжил, ее не интересовали службы в костеле, подружки Миси из Ешкотлей, новые способы консервирования горошка, новости по радио, которые Мися всегда комментировала, ее бессмысленные сомнения и вопросы. Геновефа предпочитала сосредоточиться на том, что Мися делает и что происходит в доме. Так, она видела растущий в третий раз живот дочери, маленький снег муки, падающей со столешницы на пол, когда Мися месит тесто для макарон, муху, тонущую в молоке, раскаленную докрасна кочергу, оставленную на плите, кур, пытающихся в сенях вытягивать шнурки из ботинок. Это была конкретная, наглядная жизнь, которая отдалялась от нее день за днем. Геновефа видела, что Мися не справляется с этим большим домом, который достался ей в дар. И поэтому она извлекла из себя несколько фраз и уговорила дочь взять девушку на подмогу. Мися привела Руту.