Но Бог дал ему жену, которая собрала куски разбившегося самообладания своего мужа и вернула ему веру и надежду. Приехав в Гленорг-Холл, Катя начала дежурить у постели тетушки, возиться с ослабевшей беременной Долли, и ее тихое мужество, непоколебимая вера, что все наладится и все будут здоровы, изменила обстановку в доме. И действительно, любимые женщины Алексея медленно, но начали поправляться.

Только металлический гроб, помещенный под плиты фамильного склепа герцогов Гленоргов, рвал светлейшему князю Черкасскому душу и сердце. И хотя он не мог предугадать, что в доме примадонны лондонской оперы, в час, когда там будет находиться его младшая сестра, будет совершено ужасное преступление, Алексей чувствовал свою непоправимую вину. Родители и бабушка оставили сестер на его попечение, а он не смог сохранить жизнь Лизы. Прелестное лицо сестры постоянно вставало в его памяти, она слабо улыбалась, и в огромных янтарных глазах эта улыбка отражалась теплым светом. И вот теперь этого маленького ангела не было.

Алексей подошел к окну, выходящему на площадь перед дворцом Хофбург, и уныло уставился на дождливый мартовский вечер. Весна принесла в Австрию дожди, и хотя формально по календарю она вступила в права неделю назад, снега уже давно не было, а серые слякотные дни сильно напоминали позднюю осень в Англии.

«Как же хорошо сейчас в Ратманове, — подумал он. — Когда же кончится этот конгресс!.. Полгода государи всей Европы торчат в Вене, деля наследство Наполеона, а конца-краю все не видно».

Его заветная мечта выйти в отставку и уехать вместе с Катей и сыном в Ратманово отодвигалась все дальше и дальше. Скорее всего, и следующий их ребенок, которого сейчас ждала его жена, родится в Англии. Катя сказала ему, что беременна, под бой часов, возвестивших наступление нового 1815 года. Они тогда оба вспомнили, как так же вдвоем встречали в заснеженной России наступление двенадцатого года, надеясь, что он принесет им счастье, но тот високосный год принес их семье боль и страдания, а всей России самую ужасную войну в ее истории. Теперь, три года спустя, стоя у окна императорского дворца в Вене, Алексей так и не смог решить, что же ему делать дальше.

«Я уже достаточно послужил государю, теперь, в зените славы, Александр уже не так нуждается в моем присутствии. В тяжелое время отступления под натиском Великой армии Наполеона или в боях под Лейпцигом и Парижем я был ему нужен. Теперь же, когда государи всей Европы заискивают перед ним, а женщины всех национальностей борются за честь провести с ним ночь, наверное, он может отпустить меня, — думал князь. — Нужно попробовать поговорить об отставке».

Алексей посмотрел на часы и понял, что если он не хочет опоздать, следует поскорее собираться. Он позвал Сашку, уже три года колесящего вместе с ним по воюющей Европе, и когда тот выглянул из гардеробной, осведомился, где же парадный мундир и вычищенные сапоги.

— Сейчас, барин, — весело откликнулся слуга, — вот — извольте посмотреть, как сияют.

Он поставил перед Алексеем сверкающие как зеркало сапоги и тут же вернулся в гардеробную за мундиром. Алексей оделся и, оглядев себя в зеркало, остался доволен. Несмотря на то, что он в Англии сильно похудел, в мундире это было незаметно. Вспомнив о предстоящей суматохе бала, князь хмыкнул и отправился к покоям императора Александра. Он надеялся переговорить с государем, пока тот не выйдет к гостям. Но его планам не суждено было сбыться. Черкасский подошел к спальне императора в тот момент, когда лакеи распахнули двери и Александр в своем любимом черном мундире с голубой лентой и орденом Андрея Первозванного вышел в маленький овальный зал, где его ожидали придворные. Он сразу же подошел к стоявшей на почетном месте около двери Марии Антоновне Нарышкиной.

После того злополучного случая на маскараде в Зимнем дворце, стоившего Алексею четырех лет опалы, князь старался не встречаться с этой ослепительно прекрасной польской панной. Хотя страсть Александра к красавице-княгине уже начала угасать, а отношения любовников теперь держались только на их нежной привязанности к прелестной, как ангел, семилетней дочери Софье, но роскошная Мария Антоновна по-прежнему сохраняла статус официальной любовницы русского императора. Впрочем, теперь государь как будто задался целью попробовать на вкус всех красивейших женщин Европы, а веселая Вена, отбросив последние остатки моральных запретов, с шутками и смехом обсуждала очередные победы русского царя.

Государь поцеловал руку просиявшей Марии Антоновне и тут же испортил ей настроение, сообщив, что откроет бал полонезом в паре с императрицей Елизаветой Алексеевной. Не обращая внимания на недовольство любовницы, он направился к апартаментам своей супруги, а Мария Антоновна оперлась на руку мужа, который верно и преданно любил ее все эти годы, стойко снося насмешки света, прозвавшего его «великим магистром ордена рогоносцев».

Императрица уже ждала супруга в своей приемной. Алексей, тепло относившийся к Елизавете Алексеевне, с удовольствием отметил, что роскошное светло-голубое, с льдистым оттенком, платье императрицы очень идет к ее голубым глазам и волосам цвета старого золота. Роскошные бриллиантовые ожерелье и диадема не только украшали эту прелестную женщину, но и подчеркивали царственное величие императрицы. Но князь так же успел заметить быстрый взгляд из-под ресниц, брошенный государыней на любовницу своего мужа. Княгиня Нарышкина, как бы противопоставляя себя царице, была одета в простое белое шелковое платье такого безукоризненного покроя, что ее высокая роскошная фигура греческой богини выступала из него как из рамы, а пышные, кудрявые, черные волосы и темные сладострастные глаза казались еще ярче, оттененные белым шелком. На женщине не было ни одного украшения, кроме жемчужных серег, и Алексей подумал, что, наверное, император до сих пор и не расстался с легкомысленной полькой, потому что гордится ее совершенной красотой, не нуждающейся ни в каких украшениях.

Император дежурно улыбнулся жене и предложил ей руку. Ответная ласковая улыбка Елизаветы Алексеевны могла бы растопить лед любого сердца, но только не сердца ее мужа.

«Дело в той злополучной ночи, когда убили императора Павла, — сочувственно подумал князь, — император никогда не забудет, что жена была с ним в эту ночь, видела его слабость, растерянность и то, что, фактически, именем Александра, как знаменем, прикрывались убийцы его отца».

Бедная женщина была обречена, и дело было не в ее неосмотрительном поведении, когда она от одиночества позволила себе завести роман с кавалергардом, охранявшим ее покои. Дело было в императоре — он бежал от всего, что напоминало ему ужасное начало его царствования. И в это «все», к несчастью для нее, попала его красавица-жена.

Алексей придержал шаг, пропуская вперед придворных. Поговорить с императором он не успел, теперь это можно будет сделать только после окончания танцев. Спускаться в бальный зал ему не следовало: Александр, ловелас и страстный танцор, обязательно заставит его танцевать, а князю в его тяжелом настроении этого совсем не хотелось. Алексей решил остаться в большом аванзале, где собрались не танцующие гости. Слуги разносили подносы с бокалами шампанского и блюда с канапе. Князь ожидал увидеть здесь только мужчин, избегающих танцев, но он ошибся. Стоя с бокалом шампанского в руке, в дальнем конце зала беседовала с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом, как всегда роскошная, графиня Доротея де Талейран-Перигор. Алексей усмехнулся. Поближе познакомившись с этой красавицей, подругой своей сестры Элен, он уже успел оценить сильный характер и деловую хватку графини, и не покупался на нежную очаровательную улыбку, прелестные ямочки на щеках и светское щебетание. Доротея была великолепно образована и очень умна, она обожала политические интриги и здесь, в Вене, как ближайшая родственница князя Талейрана выполняла обязанности хозяйки салона министра иностранных дел Франции.